Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич
…А багровый язык всё тянулся к Чжэн Хэ. Ближе, ближе — и холст запылал. И непрочный и зыбкий огонь поглощал то, что твёрже и хрупче всего — человечьи величье и память… А ведь можно пока потушить — но пока. Ведь мгновение, два — и неистово вспыхнут портьеры, драпировки на стенах — и тогда уж — погибель всему… И не жалко ни замка, ни чаш, привезённых из нашей страны, ни портретов Чжу Ди и Чжэн Хэ… А вот третий портрет! Чудный образ, который уйдёт — от людей и богов, от Вселенной и царства теней — и от чистых сердец, для которых он мог бы стать светочем в жизни. И цикаду мне жаль. Всё поёт — и не знает: ей тоже сгореть!.. Не замёрзнуть, прожив ещё сколько-то дней, а сгореть. Как же жалко её!.. И не вспомнит о нас перед смертью. А коль вспомнит — с обидой: ведь не дали дожить эти несколько дней!
…А мгновенье прошло, и промчалось второе — и по стенам запрыгали блики, и усилился жар: запылали портьеры. И, наверно, уж пламя лизнуло Чжу Ди. Да, горят уже оба холста — отраженье второго сверкает в стекле. Всё идёт как должно — и моими руками портреты кончают с собой. Ведь исполнена месть — и зачем им теперь здесь висеть? В чуждой, дальней стране, не захваченной ими. И не дал он им вечность, не дал! Я ж исполнил свой долг — и теперь забываю о них.
…Есть лишь я и она — и рука на моей голове… И слабела рука — это действовал яд — но она продолжала ей гладить меня — и слагал я стихи — может, лучшие в жизни — и, не знаю уж как, находил в себе силы читать, и слабеющим ртом доносил до неё плач и ласку души, и она, отзываясь, ласкала меня всё нежней. И смыкались глаза — но не тьма обступала, а свет. Может, пламя костра? Может, пламя любви? И тепло от ладони входило в меня, и мы плыли вдвоём — уж не знаю, в какой океан. И цикада призывнее пела — и сливались с призывом стихи — и она это пела, она! Как принцесса из сказки, превратилась в цикаду — не простую — бессмертную — ту, что возьмёт меня в небо с собой. И берёт, и несёт — и сияние солнца ласкает меня — и, быть может, и впрямь не легенда напиток бессмертья, и не зря я добрался сюда.
12.2001;7.2002; 4–8.2020
Сбывшееся и несбывшееся
Пушистая сказка
Всё началось с зайчика. Маленького и пушистого. Он лежал на снегу и смотрел мне в глаза. Он был снегом. Ну конечно, это я его нарисовал. Зачем? Знаете: солнышко, свежий снежок — так и хочется сделать что-нибудь милое, детское. Вот я и сделал. Славный был зайчик. Попрощался я с ним и пошёл, а он улыбнулся вдогонку.
А дальше — дела. Но мне повезло — их оказалось немного, так что командировка моя превратилась в прогулку по прекрасному зимнему лесу. А в перерывах — дела.
Наутро — снова туда, где мой зайчик. Глядь — а он не один. Рядом — маленький ёжик. И лапка в приветливом жесте: «Будем дружить!» Радость. Словно солнце вливалось мне в душу, словно ёжик был солнцем, согревшим меня, приласкавшим своими лучами.
Кто она? Незнакомка? Фея зимнего леса, что спустилась ко мне в белом облаке света, в одеянье мечты? Кто она, оживившая сон, превратив его в слово — ибо ёжик был словом — словом ласки. Почему она? Потому что рисунок был женский — эта нежность штрихов, эта трепетность линий — словно трепетность сказки, спустившейся в мир. Лишь потом я увидел следы. Каблучки. Словно ангел, парила она, чуть касаясь застывшего снега, и следы её ног были столь же воздушны, как творение рук — славный ёжик, согревший мне душу.
И я рисовал ей в ответ, и зверьки оживали в снегу и смеялись, лаская друг друга. Так мы вместе творили наш милый и радостный мир. Мы не знали друг друга, мы не видели лиц, не слыхали имён — наши души слились воедино в мире маленьких славных зверьков. Я дарил ей цветы — белоснежные розы из снега, а она угощала меня пышным тортом из мягких снежинок. Это делали наши зверьки — и не только зайчата и мишки, но даже слоники и гиппопотамы. И лисёнок, нарисованный ей, погладил слоника. бывшего мной.
Место было глухое. Там никто не ходил, кроме нас. И не трогал зверьков.
А потом — снегопад. Он засыпал наш лес — и зверьков. Я пришёл. Пустота. Вместо мира — холодная снежная гладь. Ледяная пустыня. А они холодели под снегом, и слились с этим снегом — стали им. Их не стало. Если бы не она, я б ушёл. Я бы предал зверьков — хоть и плакал о них. Но оставить её? Бросить мир, сотворённый из наших трепещущих душ? Я не мог. И я спас этот мир! Медвежонок с лопатой, и бельчонок с лопатой — и они раскопали его! И мы воскресили зверьков: я — нарисованных ею, а она, своей нежной рукой воскресила моих — ещё более милых — восставших из снега… До чего же вы прозаичны! Да, мы их просто нарисовали.
Встреча с ней? Я её не искал. А точней — избегал. Не хотел. Реальность разрушит мечту. А зачем? Но порой, глядя в женские лица — не в красивые — в милые — я искал в них её. Опасаясь найти. Опасаясь лишить себя сказки, Сказки, чистой, как снег. Очищающей свет наших душ, породивших её.
А потом — солнце. А зверьки так любили его, и порой покрывались румянцем в розоватых закатных лучах. И снежинки, казалось, хотели взлететь — мотыльки из пушистого снега — и зверьки, как узоры на крыльях.
И взлетят они — паром. Ибо солнце — их смерть.
И когда я прошёл по уже ноздреватому снегу и увидел зверьков — стало ясно: «Конец». Нет, они ещё жили — но день, два — и конец.
