Открыть 31 декабря. Новогодние рассказы о чуде - Ая эН

– Очнулся я-то после смерти – мать честна, стою в кузне той сгоревшей, а вокруг люди какие-то суетятся, бегают, чво-то делают, ведры тащщут, ну, думаю, история – где это я? Что помер-от не понял-то сразу, думал, полежал и в чувства пришел, и подходит ко мне такой суровый господин усатый, шинель-от на нем полицейская, со знаками отличия – капитан, сталбыть, и говорит мне так сурово-сурово: «Сталбыть помер ты, Кошкин, через трусость свою, а сколь скоро ты помер через трусость свою, то будешь теперь наобратно искупать свой грех. Служить тебе, Кошкин, дымовым, сталбыть, пока достаточно не сделаешь». И стал я служить дымовым в Петербурге тогда ещще, сталбыть, так и служу. Безотлучно. Хотел бы-от и в отставку-то выйти, да никак это невозможно-то.

– Почему же?

– Так человека уморил. Не спас.

– А спас сколько?

– Так не счесть-от.

– Так почему же тебе нельзя в отставку? Ты, мне кажется, давно отслужил уже в этой палате мер и весов, вообще это как-то ужасно не по-христиански.

– Такое ещще дело, что город, сталбыть. Город такой. Как приберет тебя, так и все, редко кто выслуживает ему вчистую-то. Все остаются, никуда не уходят. Место такое-от, знаешь.

– Откуда ты знаешь Серафиму?

– А это уж вторая война.

– Расскажи. Я мало знаю о ней – мелкая была, не слушала, выросла – некого спросить.

– Я-то, грешным делом, думал, что второй такой войны не будет – уж больно грязна и страшна та-то была и таки дела посля ей начались, что держи шапку. И вот нате вам – вторая, да какая-от война-то, не помню дня ни одного, чтобы мне не приходилось так бегать, носиться, что твой рысак. Там горит, здесь пылает, бонбы рвутся, люди горят. Мы-то хоть и дымовые, наше племя-то, квартируемся по-домовому – закрепили за нами жилье, и живи там. В основном горевшие уже когда-то, дым-от наше-то дело. Меня к Серафиме и расквартировали, на Петроградскую сторону. Так и познакомились.

Война началась, Серафима-то сначала чуть не угорела, топить-то не умела, барышня. Так и увидела меня впервой у печки, я ее растолкал и угоревшую в колидор-от вынес. Совсем не удивилась и не орала, как ты, – у моего папы, говорит, кто не жил только-от. Она в печке-то той мебель, кстати, жгла, книгами не топила – папина библиотека-от, говорила, важная, там и про вас есть. Нет уже папы, мужа нет и дочки нет, и жильцы все ушли, осталась только я.

И стали мы дружить – Серафима-от первая догадалась из всех, что дымового-то кормить тоже можно, а так-то от воровать приходилось, а время такое – где ты украдешь? У кого? У мертвого корку из пальцев вынешь? Голодали-то как все. И пошла она служить-от, чего дома-то сидеть голодом, так-то хоть и дело делаешь для людей-от. Один раз пришла в ночь вся чумазая, ревет, трясется, рукав болтается на нитке – налетели, талоны отобрали, поколотили. С той поры я ее провожать стал-то, со службы и на службу. Такая была там-от у Марсового поля организация, «Ленинградское Энерго», там она и служила. Окна прямо на Марсово поле выходили – большие, подоконник – спать можно. Энерго-то энерго, лектричество, так не было его, лектричества-то того, все берегли. И вот я найду оказией паршивца какого – хватало-от их, паршивцев-то, которые на горе людском жировали, и скраду чего – папирос там, сахару, аль крупы какой. Редко получалось, но крал-от, бывало.

Сядем мы с ней так-то на подоконнике и смотрим через стекла клееные на Марсово-от поле-то, папироску курим на двоих. Меня-то от не видно – я же неживой, и все думали, что Серафима-то того, не в себе. Сидит, улыбается, беседу беседует с пустым местом. Как-то было дело: сидим, люди идут через Марсово-то поле, и всреди них идет мужик, особнячком малость – высокий такой, в пальто, в шляпе-от, портфель несет в руке, и тут завыли сирены и снаряды стали рваться на Марсовом-то поле. И ему руку оторвало снарядом-то – ту, в которой портфель был. А как встали-то все, как налет прошел – мужик тот тоже встал и стал ходить по полю – портфель свой искать, шарит рукой в воздухе, портфель ищет, а руки-то и нет, оторвало руку-то. Вместе с портфелем. Нашел он руку-то, с портфелем в ней, взял ее и пошел прямо к нам через все поле-то, идет и идет прямо к окну. Серафима тут как закричала, упала, и все, с той поры стала не в себе. Поэтому я потом, как война-от кончилась и я расквартировался в другое место, всегда ее навещал, смотрел-от за ней, как она. А война-то кончилась – она ничего, малехо оклемалась. Замуж-от вышла за инженера, дочку родила. Но нашего брата видела хорошо, всякого.

Юкля сидела, оглушенная. Чай давно остыл, воздух наполнился прохладой, голые ноги стыли, руки покрывались мурашками. Перед глазами вставали фотографии блокадного Ленинграда и черный силуэт в шляпе и пальто, который, как Черный Человек Блока, искал в кромешной тьме, рассекаемой всполохами пламени, оторванную руку. Кошкин искоса взглянул на нее, вплеснул рукавами своей драной шинели и ласково забасил:

– А ты-то, ты-то чего сидишь, спи-ка давай-от! Сдашь экзамены свои, сдашь, скубентка косолапая!

Последнее, что Юкля успела почувствовать, проваливаясь в сон, – его шершавую руку на лбу и песню – что-то такое про голубой шарф, который кружится в воздухе и никак не может приземлиться, и кавалер барышню хочет украсть.

Проснулась она утром в своей постели, взмокшая, но совершенно выспавшаяся и даже как будто посвежевшая. Строки, никак не желавшие укладываться предыдущие недели в стройный текст внутри, разбежались по своим местам и выдавали в телесуфлер главу за главой, совершенно без напряжения. Явилась Юкля на первый экзамен раньше всех, сдала его лучше всех и, вылезая из сестрорецкой электрички на станции напротив курорта, вдруг явственно почувствовала, как Юкля растворилась во вчерашней дымке пожара, уступив место звонкой, радостной Июле, и было это волшебство ей подарено то ли Кошкиным, то ли просто она повзрослела.

Вечером она засучила рукава, включила на всю катушку на стареньком виниловом проигрывателе пластинку Velvet Underground и принялась разбирать не разобранные матерью вещи Серафимы, извлекать на свет из шкафов истертые до прозрачности платья, похожие на мотылиные крылья, бесконечные альбомы, со страниц которых смотрели на нее уже какие-то совсем другие, чуть более знакомые лица. И почему-то целый мешок вязаных детских пинеток.

Незаметно просвистел студенческий год на филфаке – яркий и