Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   -- Сторонись! -- кричал он, замахиваясь рапирой.

   Осташков окунулся и не показывался из воды.

   -- Эге, брат, так не годится, -- загалдели мужики, вытаскивая его из проруби. -- Такого уговору не было, чтобы нырять за раками!..

   В доме его обули в лапти, на плечи набросили рваный зипун дяди Саши, а того нарядили в кучерскую бархатную безрукавку и шапку с павлиньим пером. Посадили помещика в навозную колымагу, запряженную пегой клячей, сунули старику лакею вожжи в руки.

   -- Поезжайте, куда угодно!..

   Старая, больная лошадь захромала, судорожно закачалась -- пары распускает! -- и медленно потащила колымагу.

   Толпа свистела.

   Прибежал запыхавшийся Мухин.

   -- Барыню нашли в колоде!

   Клячу остановили и привели растерянную толстую княгиню.

   -- Лезь!

   Она села покорно.

   -- Трогай!

   Колымага медленно поплелась, подскакивая на кочках, скрипя немазаными колесами.

   Кто-то швырнул на колени Осташкова куделю фальшивых волос, в суматохе съехавшую с головы княгини.

   Занималось утро.

   Разбитую мебель, шкафы, матрацы, кухонные столы, расщепленные рамы складывали посредине комнаты, на пуки соломы и хвороста, поливая керосином.

   Мужики с узлами барского добра неохотно выползали из кладовых, гардеробной, кабинета и спальни. Некоторые, бегав домой, возвращались с запряженными телегами и санями. Когда взошло яркое солнышко, дом пылал. Черновато-серыми клубами вырывался из разбитых окон густой дым, расстилался по парку, языки пламени жадно облизывали деревянные подоконники, притолоки, ставни, ползли по тяжелым занавескам, трепыхавшимся по ветру.

   Со скотного двора раздавался рев телят и коров, визжали свиньи, кудахтали куры, блеяли овцы. Съехались гнило-болотовцы, черно-слободцы, покровичане. Хватая за рога скотину, тут же наспех рассекали топорами головы и, взвалив туши на сани, мчались домой. Резали телят и свиней, откручивали головы индюшкам, уткам, гусям, гонялись по двору за овцами.

   У сбруйного сарая запрягали в рабочие розвальни помещичьих выездных лошадей,-- а они не давались, их били, -- нагружали розвальни плугами, боронами, косилками, сбруей. Из кузницы тащили инструменты, каменный уголь, железо в смоле, части машин.

   Кто-то сзади зажег конский двор. Соломенная крыша запылала как костер. В стойлах поднялся рев, дикий топот, ржание, визг и грохот опрокидываемых яслей. Колоухий догадался растворить настежь конюшни. Выскочило стадо легких жеребят-стригунов. Описав по двору круг, они рванулись, храпя и поводя ушами, к воротам, сбивая с ног толпившихся у входа. Замелькали пегие, гнедые, серые спины, тонкие, сухие ноги, нервные ноздри, благородный выгиб шей, и через минуту, как туча скворцов, легко и свободно перемахнув через глубокий овраг позади имения, жеребята понеслись на восток, в белеющее снежной пеленою поле. Из второй двери выскочили матки, из следующей -- жеребцы-заводчики. Вращая налитыми кровью глазами, с плотно прижатыми к затылку ушами, они вихрем пронеслись мимо толпы, высоко подбрасывая копытами мерзлый навоз, скаля зубы.

   Дороги от имения -- на север и восток, на запад и юг -- покрыты телегами, санями, пешеходами -- с барским добром. Всюду гам, крик, суета, хохот, брань, прибаутки. Попадаются пьяные. А утро -- веселое, ясное, розовое...

   -- Как же солдаты-то? -- опомнились некоторые, глядя на пылающий дом. -- Сгорят, поди!..

   -- Черт с ними, пускай горят!

   -- Нельзя же этак!.. Выпустить надо!..

   Открыли двери подвала.

   Толпа утомилась, стала равнодушной, серой. Среди стражников оказался односелец -- Демид Сергачев. Безземельный предложил бросить его в огонь или повесить. Один по одному, вяло, будто спросонья, подходили к Сергачеву и плевали ему в лицо, тяжело, били кулаками и палками, он ползал на коленях, хватался за ноги, просил прощения. Ему накинули на шею веревку, но брат Демида -- Кирик, бывший здесь же, молил мужиков не губить его: у Демида четверо детей, ему, брату, придется тогда их кормить, а он -- бедный; не по силам две семьи. Демида отпустили. Будто лунатик, бледный, с полуприкрытыми глазами, он пошел домой, в Осташкове, шатаясь, охая, натыкаясь на деревья.

   Тут же на земле валялись раненые и убитые, свои и чужие. Их семнадцать.

   -- Вы своих убирайте, а мы своих, -- сказал я солдатам.

   -- Ладно, -- согласился унтер-офицер, -- вы своих, а мы своих.

   Посмотрев кругом, он сморщился и заплакал, как малое дитя.

   -- Народу-то сколько загублено! -- тоскливо воскликнул он, всплескивая руками. -- Все мы свои!..

   Васин привел запряженную лошадь. Положив в сани шесть трупов, сказал:

   -- Развози по домам.

   Константин затрясся.

   -- Не могу!.. Силов нету... вези сам!..

VI

   День -- ясный, солнечный, веселый. Молодой снег искрится алмазами и серебром, деревья в инее. Розовыми столбами поднимается дым; у завалинок, в пушистом намете, барахтаются собаки.

   С раннего утра на столе у нас самовар, но никто не завтракает. То и дело мимо окон проезжают нагруженные помещичьим хлебом и лесом подводы, доносится смех, хлопанье рукавиц, прибаутки. У Насти под глазами синие круги, мать молчалива.

   -- Дорвались свиньи до навоза, -- раздраженно говорит отец, глядя на улицу. -- Как-то будете расплачиваться за свободу!.. Ты, может, чего-нибудь тоже приволок? -- кричит он на меня. -- Чтоб духу не было!..

   Еще в начале погрома он ушел домой и теперь ходит тучей.

   -- Ваньтя Брюханов умер, -- говорит ни к кому не обращаясь, мать. -- Исшел кровью.

   На душе у меня отвратительно. Вспоминается мертвый барчук Володя, дикая сцена с помещиком, обезображенные трупы крестьян и солдат. Когда я развозил по домам убитых, старухи проклинали меня; одна из них плюнула мне в лицо.

   -- Подлец! -- визжала она, когда я нес убитого в избу.-- Сгубил мне сына!..

   Злые мысли грызут сердце. Разве так нужно было делать, и разве этого с таким нетерпением и любовью мы ждали? Суетятся сейчас, жадничают, режут скот, зарывают награбленное в ометы и уже ссорятся из-за тряпки...

   Я чувствую себя виноватым перед ними, потому что не сумел я сказать им нужного слова, не нашел его.

   Пришли Лебастарный, Богач, Костюха Васин, Паша Штундист, сестра. Сестра, по обыкновению, со втянутыми губами, как будто только что глотнула уксуса.

   -- Что нос повесил? Или лапти продал с убытком? -- насмешливо спросила она.

   -- Довольно того, что вы теперь с прибылью, морды кверху дерете, -- ответил я и стал жаловаться, обвиняя крестьян во всем, что видел