Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин
— Спешу я, — сказал он, — сделать мне кой-что надо. Вы всего не тащите, оставьте тут что-нибудь, я потом прихвачу, когда со своими делами управлюсь.
И побежал прочь от них по зеленой траве, напугав пасшихся на лугу гусей.
Он засмеялся, когда они зашипели на него, и приостановился, вспоминая случай из далекого детства, когда он швырнул оловянную кружку в голову гусаку Бидди Би. И напугал же его тогда этот гусак! Да и Бидди Би тоже. Где теперь Бидди Би, которой ничего не стоило отчитать хоть самого Папу Римского? Будто и не было ее вовсе. Домик ее стоял в конце ряда, а сама она умерла. Да и от домика-то ничего не осталось. Скинули с него прогнившую соломенную кровлю, а стены сровняли с землей, чтобы кто-нибудь туда ненароком не вселился. Сплошной ряд белых домиков обезобразили появившиеся в нем там и сям бреши, похожие на зияющие дыры на месте вырванных зубов. А скоро и от всего ряда ничего не останется. Домишки будут разрушать и сносить, а на их месте строить безобразные двухэтажные строения. Все изменится. Старого никогда не воротишь! Он побежал дальше, подумав между прочим, что все-таки странно, отчего бы не строить здесь дома вроде тех, что разрушают. Взяли бы кого-нибудь, кто в строительстве понимает, как они называются — архитекторы, что ли, ну вот, и взяли бы кого-нибудь из них, чтобы составил план нового поселка с отдельными домиками, построенными по последней технике. Кладдах знают все. Он всегда славился как раз потому, что он такой, как есть, ни на что другое не похожий, а когда понастроят тут безобразные дома, так он свое лицо потеряет и станет, как всякая другая новостройка: на месте старых трущоб — ряд домов с грядками капусты в садиках и с железными оградами, ржавеющими на сыром морском ветру.
А ну их, раз нет у них воображения, чего с них возьмешь? Дом все равно остается домом, а крыша крышей. И ну их всех к черту! И наши дети не будут знать, какой был раньше Кладдах, а если кому и захочется узнать, так может посмотреть картинки. Это все, что останется. Картинки, на которых будут нарисованы ряды белых домиков, а перед ними гуси на зеленой траве.
Мать была в кухне.
— Горячая вода есть, мама? — спросил он. — Я побриться хочу.
— Вернулись? — сказала она, поднимаясь со стула. — Дед твой за вас беспокоился. Боялся, что вы не увидите сигналы в порту.
— А ты-то сама разве совсем за нас не беспокоилась? — спросил он, стягивая с себя куртку, и кинул кепку на стол.
Она удивленно подняла на него глаза и, прежде чем ответить, худой рукой откинула назад прядь седых волос.
Седых волос. Она совсем поседела. Старится она. Его мать старится. Кожа туго обтягивала нос, точь-в-точь такой же нос, как у Томми. Глаза ее утратили прежний блеск. «Заглянуть бы сейчас матери в душу, — подумал он, стаскивая через голову толстую синюю фуфайку. — Что она за человек?» Он любил ее. С годами она стала гораздо мягче. Собственно говоря, стоило только ее сыну добиться того, о чем она мечтала, и характер ее начал смягчаться. Теперь она отдыхала. Надо полагать, что так же, сотворив за шесть дней вселенную и человека, отдыхал на седьмой день Бог.
— Да нет! — сказала она. — Я, пожалуй, не беспокоилась. Может, об отце я б и поволновалась, да раз ты с ним был, так чего с вами могло случиться?
Он стащил с себя рубашку и стоял, глядя на мать. Волосы у него растрепались, пока он раздевался, на руках и на голой широкой груди играли мускулы.
— Ты что, хочешь сказать, что, когда он со мной, за него можно не беспокоиться? — спросил он.
— Пожалуй, что и так, — ответила Делия.
Мико рассмеялся:
— А помнишь, мама, было время, когда ты думала, что мне ничего доверять нельзя? Что кто со мной поведется, обязательно в беду попадет?
Она чуть улыбнулась.
— Да, Мико, — сказала она, — помню. Столько хлопот ты мне доставил, не приведи Господь.
— Да и себе тоже, — сказал Мико. — Только знаешь что, мама, больше я не буду людям несчастье приносить. Теперь я буду самым надежным человеком на свете. Вот увидишь!
— Это хорошо, Мико, — сказала она. — Я очень рада. — Она налила горячей воды из большого металлического чайника в таз и поставила на табуретку. — Только ты зря думаешь, что приносил людям несчастье. Просто есть люди, за которыми беда по пятам ходит. — Она отставила чайник и принесла ему чистое полотенце и красное карболовое мыло.
Мико взял с подоконника кисточку для бритья и смочил лицо, а потом взбил хорошенько пену, насколько позволяло карболовое мыло. Он не приглядывался к своему лицу, просто смотрел, как обычно смотрят на себя бреющиеся люди, ну, как плотник смотрел бы на доску, что ли, или каменщик на каменную стенку. Но мать бросила на него внимательный взгляд.
«И что это с Мико? — подумала она. — С чего это у него глаза вдруг так блестят?»
«Я хочу, чтобы меня кто-то полюбил, — сказал Мико своему отражению, сбривая щетину со здоровой щеки. — Кажется, всю жизнь свою я только и делал, что беспокоился за тех, кого люблю, и мучился за них, и расстраивался. Неужели же не найдется никого, кто бы посмотрел на меня и сказал: „Эх, надо бы мне за Мико присмотреть!“?!»
Едва ли. Он был такой большой и такой сильный, и всем казалось, что он прекрасно может о себе сам позаботиться, и лицо у него было такое мужественное и доброе, что каждому казалось совершенно естественным, что он должен вызволять из беды других.
«Может быть, — размышлял он, держа бритву наготове, — Мэйв тоже так думает? А что, если она и вовсе про это не думает?» Он еще ни разу не говорил ей об этом. Надеялся главным образом на то, что она поймет, когда придет время, угадает инстинктивно, внутренним чутьем. Надеялся, все время надеялся.
Он спешил, боясь, чтобы как-нибудь не пропала его решимость.
Умылся, заплескав в кухне весь пол. Потом
