Константин Паустовский - Стальное колечко (сборник)
Под сухою вербой коло мелкой криницы
Сел Господь отдохнуть от тяжелой дороги.
И подходят ко Господу всякие люди
И приносят ему все, что только имеют…
Толпа придвинулась к слепцу.
Бабы – пряжу и мед, а невесты —
монисто,
Старики – черный хлеб, а старухи —
иконы.
А одна молодица пришла с барвинками
И поклала у ног, а сама убежала
И сховалась за клуней. А Бог усмехнулся
И спросил: «Кто же мне принесет
свое сердце?
Кто мне сердце свое подарить не жалеет?»
Молодая женщина в белом платке тихо вскрикнула. Слепец замолчал, обернулся в сторону женщины и сказал:
И тогда положил ему на руки хлопчик
Свое сердце – трепещет оно, как голубка,
Глянул Бог, а то сердце пробито и кровью
Запеклось, и совсем, как земля, почернело.
Почернело от слез и от вечной обиды,
Оттого, что тот хлопчик по свету бродяжил
Со слепцами и счастья не видел ни разу.
Нищий протянул перед собой руки.
Встал Господь и поднял это слабое сердце.
Встал Всесильный и проклял неправду
людскую.
И на землю упали пречерные тучи,
Раскололись леса от великого грома.
И раздался Господний всеслышимый голос.
Слепец вдруг радостно улыбнулся.
«Это сердце снесу Я к престолу на небе,
Тот богатый подарок от рода людского,
Чтобы добрые души ему поклонялись».
Слепец замолчал, подумал и запел глухим и сильным голосом:
То сиротское сердце – богаче алмазов,
И пышнее цветков, и светлее сиянки,
Потому что отдал его хлопчик прелестный
Всемогущему Богу как дар небогатый.
Женщины в толпе вытирали глаза концами темных платков.
– Пожертвуйте, люди, – сказал слепец, – за упокой души невинно убиенного отрока Василия.
Он протянул старый картуз. В него посыпались медяки. Могилу начали забрасывать землей.
Мы медленно пошли к церкви, где нас ждали лошади. Марина Павловна ушла вперед. Всю обратную дорогу мы молчали. Только Трофим сказал:
– Тысячи лет живут люди, а до добра не докумекались. Странное дело!
После похорон поводыря в усадьбу Севрюков вселилась тревога. Вечером двери запирали на железные засовы. Каждую ночь Севрюк со студентом вставали и обходили усадьбу. Они брали с собой заряженные ружья.
Однажды ночью в лесу загорелся костер. Он горел до рассвета. Утром Трофим рассказал, что у костра ночевал неизвестный человек.
– Надо думать, гоновец, – добавил он. – Ходят кругом, как волки.
Днем после этого в усадьбу зашел босой парень в солдатских черных штанах с выгоревшим красным кантом.
Сапоги висели у него за спиной. У парня было облупленное от загара лицо. Глаза его смотрели хмуро и цепко.
Парень попросил напиться. Марина Павловна вынесла ему кувшин молока и краюху хлеба. Парень жадно выпил молоко и сказал:
– Смелые господа. Не страшитесь жить в таком месте.
– Нас никто не тронет, – ответила Марина Павловна.
– Это почему? – усмехнулся парень.
– Мы никому не делаем плохого.
– Со стороны виднее, – загадочно ответил парень и ушел.
Поэтому Марина Павловна с неохотой отпустила на следующий день Севрюка в соседнее местечко, где надо было купить продукты и порох. Севрюк взял с собой меня. Мы должны были вернуться в тот же день к вечеру.
Мне понравилась эта поездка по безлюдному краю. Дорога шла среди болот, по песчаным буграм, поросшим низким сосновым лесом. Песок все время сыпался тонкими струйками с колес. Через дорогу переползали ужи.
Было знойно и потому хорошо видно, как над болотами мреет нагретый воздух.
В местечке по заросшим мхом крышам еврейских домов ходили козы. Деревянная звезда Давида была приколочена над входом в синагогу.
На площади, засыпанной трухой от сена, дремали расседланные драгунские лошади. Около них лежали на земле красные от жары драгуны. Мундиры их были расстегнуты. Драгуны лениво пели:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
Наши жены – пушки заряжены,
Вот где наши жены!
Драгунский офицер сидел на крылечке постоялого двора и пил мутный хлебный квас.
Мы ходили по магазинам – «склепам». В них было темно и прохладно. Голуби склевывали зерна с десятичных весов. Евреи-торговцы в черных лоснящихся картузах жаловались, что торговать нет резона, потому что весь барыш идет на угощение исправника. Они рассказывали, что третьего дня Андрей Гон налетел на соседний фольварк и угнал четверку хороших лошадей.
В одном из «склепов» нас напоили чаем. Он попахивал керосином. К чаю подали розовый постный сахар.
Мы запоздали. Когда мы выехали из местечка, Севрюк начал гнать лошадей. Но лошади выбились из сил на песках и могли идти только шагом.
Тучи слепней висели над конскими крупами. Непрерывно свистели жидкие конские хвосты.
С юга заходила гроза. Болота почернели. Начал налетать ветер. Он трепал листву и нес запах воды. Мигали молнии. Земля вдалеке громыхала.
– Придется свернуть в корчму на Брагинке, – сказал Севрюк. – Там заночуем. Завозились мы в местечке.
Мы свернули на едва заметную лесную дорогу. Телегу било по корням.
Начало быстро темнеть. Лес поредел. В лицо дохнуло сыростью, и мы подъехали к черной корчме.
Она стояла на самом берегу Брагинки, под ивами. Позади корчмы берег зарос крапивой и высокими зонтичными цветами болиголова. Из этих пахучих зарослей слышался тревожный писк – там, очевидно, прятались испуганные грозой цыплята.
На кривое крылечко вышел пожилой тучный еврей – хозяин корчмы Лейзер. Он был в сапогах. Его широкие, как у цыгана, штаны были подпоясаны красным кушаком.
Лейзер сладко улыбнулся и закрыл глаза.
– Какой гость! – воскликнул он и покачал головой. – Легче найти в лесу бриллиант, чем заманить до себя такого приятного гостя. Сделайте любезность, заходите прямо в чистое помещение.
Несмотря на сладкую улыбку, Лейзер осторожно поглядывал на нас из-под набрякших красных век.
– Я знаю, Лейзер, – сказал ему Севрюк, – что у вас в корчме живут майстры. Не беспокойтесь. Нам до этого нет никакого дела. Мало ли кто ночует в корчме!
– Что я могу! – тяжело вздохнул Лейзер. – Кругом лес, болото. Разве я выбираю себе постояльцев? Я сам их иногда опасаюсь, пане Севрюк.
Мы вошли в чистую половину. Скрипели выскобленные полы. Комната перекосилась, и все в ней стояло криво. На кровати сидела распухшая седая женщина, обложенная розовыми подушками.
– Моя мамаша, – объяснил Лейзер. – У нее водянка. Двойра! – крикнул он. – Становь самовар!
Из-за занавески выглянула и поздоровалась с нами маленькая женщина с тоскливым лицом – жена Лейзера.
Окна из-за грозы были закрыты. О стекла бились мухи. Засиженный мухами портрет генерала Куропаткина висел на стене.
Лейзер принес сена и постелил нам на полу. Сено он накрыл толстым рядном.
Мы сели к столу и начали пить чай. Тотчас ударил такой гром, что на столе подпрыгнула голубая тарелка. С тяжелым ровным шумом налетел на корчму ливень. Серая тьма лилась потоками за окном. Ее непрерывно разрывали мутные молнии.
Ливень заглушал писк самовара. Мы пили чай с баранками. Давно уже чай не казался мне таким вкусным. Мне нравилась эта корчма, вся эта глушь, шум дождя, грохот грома в лесах. Из-за стены едва слышно доносились голоса нищих.
Я устал от тряски в телеге и длинного жаркого дня и тотчас после чая уснул на полу, на сене. Проснулся я ночью весь в испарине. Керосиновая духота висела слоями. Мигал ночник. Стонала старуха. Севрюк сидел на сене рядом со мной.
– Ляжем лучше в телеге, – сказал он. – У меня будет разрыв сердца от этой духоты.
Мы осторожно вышли. Телега стояла под навесом. Мы разворошили сено, легли на него и укрылись рядном.
Гроза прошла. Над лесом светились влажные звезды.
С крыши еще текли, постукивая, капли дождя. Запах мокрого бурьяна проникал под навес.
Скрипнула дверь. Из корчмы кто-то вышел. Севрюк сказал мне шепотом:
– Не шумите. Это, должно быть, майстры.
Кто-то сел на колоду около навеса и начал высекать кремнем огонь. Запахло махоркой.
– Как заполыхает, мы разом и помандруем, – сказал скрипучий голос. – А то еще засунут нас в торбу.
– Просто, – ответил хриплый голос. – Зажились у Лейзера. Архангелы рыщут.
– Доси ничего не видно, – тревожно произнес третий голос, совсем еще молодой. – Может, от дождя все намокло.
– Для гоновцев нет ни мокроты, ни беды, – ответил скрипучий.
– Сбудется, – сказал хриплый. – Они нашу обиду заметят. Увидим божью кару. Пока очи еще не померкли.
Нищие замолчали.
– Петро, – спросил скрипучий, – а все люди готовые?
– Все, – ответил молодой.
– Так пусть выйдут с корчмы. И чтобы Лейзер не торкался. Его дело стороннее. Гроши свои он взял. Проезжие сплять?
– Сплять. Чего им делается?
Голоса снова затихли. Я зашевелился. Севрюк тронул меня за руку. Из корчмы вышли еще несколько человек.
