Артём Веселый - Россия, кровью умытая (сборник)
– Истинно, Гришутка, так и было! – поддержал дед Леонтий. – Пошли мы, стало быть, к его сиятельству Владимиру Юрьевичу просить землицы. Он затопал на нас, черным словом выругался и говорит: «Когда вырастет у меня шерсть на ладонях, тогда и землю получите», – и приказал служителю толкать нас в шею… Истинно было.
– А помните станового пристава Лукина, как он наезжал со стражниками собирать с нашей Кандауровки недоимки?..
– Помним.
– Помните земского начальника Повалишина, того, который…
– Помним, помним…
– В революцию наша волость получила лес и луга монастырские, озеро и угодья помещичьи, земли прирезано на душу по десятине с осьмой… Скажу правду, мне все равно смерть. Вернулся я с фронта, побыл в родном селе с месяц и вижу – действительно, житье стало никудышное: сосед мой Трофим Маврин едал, бывало, мясо по большим праздникам да в деловую пору, а ныне две кадушки насолил свинины и баранины; бывало, напивались вы только по праздникам, а ныне изо дня в день пьяны… Бунтуйте, граждане! Долой Советскую власть… Вот за этими чертями, – он ткнул в грудь Митьку и Бориса Павловича, – придет Колчак-генерал, придет Деникин-генерал, приедет в коляске его сиятельство князь Шаховской – они вас накормят… А еще я, полуслепой, хотел сказать словечко слепым товарищам дезертирам… Товарищи дезертиры!..
Митька прикладом сшиб Фролова с бочки, поднялся над толпою и начал говорить сам:
– Друзья, это есть шпион, который подкуплен коммунистами… Мы таких будем вырывать с корнем… Они больше всего мутят воду…
Не успел еще Митька досказать свою речь, как акт правосудия был свершен: Ероха Карасев за волосы поднял над толпой и потряс отрубленной головой красноармейца.
Толпа охнула и попятилась.
– Не расходи-и-ись! – грозно крикнул Борис Павлович. – Собрание продолжается.
– Ты не ори, – подступил к нему солдат старой службы Молев, – надел очки-то, думаешь, страшнее тебя и зверя нет?.. Мы ныне и сами во всех кровях купаны… Людей вам не дадим!.. Подвод не дадим!.. – Он крепко выругался.
Фельдшер Докукин, что проживал в селе уже годов сорок и пользовался большим уважением, отсунул Молева и за всех ответил:
– Трудно, а терпеть надо… Авось и перебедуем… От советской власти мы не отрекаемся и смутьянам не потатчики.
Из всего кандауровского общества вызвался охотником один старичишка солдатской выхвалки, Зотей, служивший когда-то в городской тюрьме стражником. Митька подарил ему серебряный полтинник и назначил начальником разведки одного из полков.
А ночью конная полусотня белоозерцев покинула ряды и ускакала ко дворам. За ними в одиночку и небольшими шайками потекли по домам восстанцы и других сел. Тогда штабом был сформирован летучий отряд… по борьбе с дезертирством.
В деревнюшке Муровке на все призывы восстанцев сход отмолчался.
В мордовском селе Матюшкине жители попрятались в погреба, в картофельные ямы, по гумнам зарывались в мякину.
– Псы моргосле́пые, – ругался Митька, – гни их, Борис Павлович, круче, не отвертятся.
По распоряжению начальника штаба матюшкинцы были согнаны на митинг плетями.
Борис Павлович, без излишней канители, прочитал заранее заготовленную резолюцию, которая кончалась словами: «Долой вампиров-коммунистов! Долой Советы! Да здравствует Учредительное собрание! Все в ряды народной армии!» – после чего обратился к обществу:
– Голосую. Кто – «за»?
Молчанье.
– Кто «против»?
Молчанье.
– Принято единогласно. Старики, подписывайтесь.
И поползли по листу каракули грамотных. Неграмотные, мусоля химический карандаш, ставили кружочки и кресты.
– Бараны, – говорил в дороге начальник штаба, – забиты царской властью и комиссарскими кулаками, пользы своей не понимают… Помяните мое слово, Дмитрий Семенович, одержим первые успехи, возьмем город, и лапотники тысячами повалят в нашу армию, как во время Пугачева и Разина.
– А я на Пугачева похож? – спросил Митька, приосанясь.
– Постольку поскольку наше движение является общенародным и мы, так сказать, возглавляем стихию крестьянского гнева, история не пройдет мимо наших имен молча…
Хвост армии путался еще где-то в Хомутове и дальше, когда головные полки уже входили в Дерябинские хутора, что под самым городом. Было решено устроить тут дневку, пока подтянется побольше народу, и ударить на город скопом.
Избы были набиты народом, как мешки горохом. От духоты и говора, казалось, крыши готовы были подняться. И на улицах, и вокруг по снежной степи, и в лесочке, привалившемся к хуторам, – всюду переливались беспокойные огни костров, гудели голоса, распряженные лошади жевали сено, и вздернутые оглобли точно угрожали неведомому врагу.
Невдалеке заложенными цугом лошадями восстанцы гнули в дугу рельсы.
По большаку, на выносе из хуторов, около черной стены леса, как большое вымя, стоял костер и сочил в облака сырой дым. Фельдфебель Когтев сучковатой палкой мешал кашу в артельном котле и рассказывал про Карпаты.
В круг огня въехал парень в городской суконной бекеше:
– Здорово.
– Здорово, приятель, откуда?
– Из города.
– Да ну?
– Где у вас главный?
– Зачем тебе?
– А ты веди давай, брось ушами хлопать, с делом я. – Приехавший спрыгнул с седла и, выхватив из-за пазухи, махнул белым пакетом.
Когтев повел его в штаб.
Штабом был занят каменный дом кулугура Лукьяна Колесова. Мать его, Маркеловна, согнутая старостью пополам, как слепая тыкалась по горнице и охала:
– Вражищи, напасти на вас нет… В избе-то у нас помолено, а вы всё продушили, табашники, богохульники, бритоусцы…
Митька в сапогах и в полушубке, грянувшись лицом вниз, спал в пышной постели. Члены штаба пили чай с клубничным вареньем и сообща составляли инструкцию о выборах по селам крестьянских комитетов, кои и должны были на первых порах заменить Советы.
Борис Павлович прочитал привезенное из города письмо и принялся будить командующего:
– Дмитрий Семенович, важное сообщение…
Тот только мычал и во сне скрипел зубами.
– Дмитрий Семенович, начальник гарнизона Глубоковский обещает сдать город без боя.
Митька поднялся и тяжко зевнул:
– Время сколько?
– Четыре, скоро светать начнет.
– Гады! – разом рассвирепев, крикнул он штабным. – Чаи гоняете? Лошади задрогли! Люди мерзнут! С полночи надо было наступать! Почему не разбудили? Изменщики…
Члены штаба засуетились и начали рассовывать по карманам бумаги. Борис Павлович устало сказал:
– Слушаюсь.
За окном шел широкий шорох: так по ночам шуршит весенними льдами тронувшаяся река.
– Чего там? – спросил Митька, прислушиваясь.
Ему никто не ответил.
Тогда он выбежал на крыльцо.
– Кто это? Куда они? – опять спросил командующий, увидя массу конницы, перекатом идущую через хутора.
– Татарва, видимо-невидимо, – вынырнул из темноты Бухарцев. – Ух, эти разыграются, так и черта до слез доведут.
Татарские конники, закутанные в тулупы и чапаны, подбористым шагом текли через хутора к далеким огням города. Всадники возникали из ночи, залепленные снегом треухие малахаи и спины их попадали в неверный свет костров и вновь заглатывались тьмой…
– Чекарда ярда! – весело крикнул Митька и повернулся к есаулу: – Живо седлай коней!.. Не я буду, ежели первым не ворвусь в город!
Кольца голодных хвостов захлестывали пшеничный Клюквин. Продкомовские амбары ломились от хлеба, его не успевали вывозить, но жители получали свои четвертки ржанины. Равенство так равенство – революционный Клюквин ни в чем не хотел отставать от других.
Однажды город был взволновал слухами о закрытии и разграблении храмов божьих.
Началось с пустого.
Торчала в слободке облезлая церквушка всех святых. Слобожане молиться ходили редко и не только не давали дохода, но, наоборот, вгоняли свой приход в голый убыток: растащили на топливо ограду, мальчишки подбрасывали в церковь дохлых кошек, первый в курмыше вор, сапожник Мудрецов, увел у попа козу, а под Крещенье компания слободских ребят ночью забралась в церковь, вышарила в алтаре ведро красного вина, возжгла светильники и предалась пиршеству. Утром пришел убираться сторож и увидел спящих на полу на разостланных шинелях слободских ребят – кругом валялись карты, деньги и просвирки, которыми закусывали. Слободской поп о. Ксенофонт, радея своему приходу, принялся со сторожем Илюшей Горбылем самогон варить, приспособив на аппарат купель. Ведро в день выгоняли. Церковный староста и сторожена жена потихоньку продавали самогон слободским пьяницам. Но скоро про то пронюхала милиция. При обыске в церковной кладовке были обнаружены кованые сундуки с купеческим добром, тогда церковные двери были завалены сургучной печатью. Тут-то слобожане и вспомнили, что ведь как раз у них, возбуждая зависть соседних приходов, красовалась новоявленная чудотворная икона заступницы казанской. «А поп, он что ж? Добра от него никто не видел, да и зла тоже. Что там ни говорите, а с попом жить как-то спокойнее». И слобожане в голос решили, что слободской поп – хороший поп. У церкви собралась толпа. Пришли и те, кто не заглядывал в нее со дня крещения или венчания, пришли и те, кто вчера еще растаскивал ограду, приползли и тысячелетние старухи, чудом переживающие мор, войны и революции.
