Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— А я было хотела спросить вас еще об одной вещи, — нерешительно сказала Марья Николавна.
— О какой вещи?
Рязанов обернулся и, засунув руки в карманы, остановился перед Марьей Николавной.
— Что ж, спрашивайте! Да только я-то вот закутил по случаю сырой погоды.
— Это ничего.
— Впрочем, вы ведь, кажется, желали даже видеть меня в ненормальном состоянии, так вот вам отличный случай.
Марья Николавна подняла голову и посмотрела ему в лицо.
— Что вы смотрите? Вы думаете, я буду откровеннее? Нет, на меня вино производит совершенно обратное действие: я становлюсь еще недоверчивее, грубее. Да я, кажется, и в трезвом-то виде не слишком деликатно обращался с вами. А? Марья Николавна! Так ведь? Грубо я с вами поступал? Вы на это не сердитесь! это все пустяки…
Он покачнулся.
— Сядьте, — тихо сказала она, взяв его за руку.
— Ну-с, так какая же это вещь-то, о которой вы хотели спрашивать? — говорил он, садясь опять на прежнее место.
— Вы мне все-таки не сказали… Вы мне ничего положительно не сказали о том… — она замялась и, все ниже и ниже нагибаясь к столу, с расстановкой, почти шепотом, прибавила, — неужели вы не знаете до сих пор…
— Я знаю только одно, — перебил ее Рязанов, — и самым положительным образом знаю, что я завтрашний день отсюда уеду.
— Куда? — быстро поднимая голову, спросила Марья Николавна.
— Да это смотря по тому, как… вообще в разные места.
Марья Николавна не спускала с него глаз и все еще ждала чего-то.
— Больше к югу, — прибавил Рязанов.
Она не шевелилась, даже не вздрогнула и продолжала по-прежнему смотреть на него, хотя по глазам ее видно было, что она уже не ждет ничего и мысли ее полетели дальше.
— Время подходит ненастное, — продолжал Рязанов, глядя в окно, — дождь идет. Видите, погода-то какая сволочь!
Марья Николавна все смотрела на него и, должно быть, не слушала; взгляд ее перешел с Рязанова на стену и остановился; на лице у ней ничего не выражалось: оно было совсем неподвижно и только вдруг как-то осунулось, точно после трудной болезни. Рязанов замолчал и начал пристально всматриваться в нее. Слегка нахмурив брови, он водил глазами по всему ее лицу, по вытянутым и неподвижно лежащим на столе рукам ее, а сам в то же время основательно и не торопясь мял свои собственные руки, так что пальцы на них хрустели; потом хотел было вздохнуть, набрал воздуху, но сейчас же закусил губу и подавил этот вздох; потом встал и задел за столовую ножку.
— А?! — вдруг очнувшись, пугливо спросила Марья Николавна.
Рязанов молча доставал с окна какую-то книгу.
Она провела по лицу рукой, посмотрела вокруг и, наступив себе на платье, — ничего не замечая, — сделала было несколько шагов к двери; но тут она остановилась и обернулась. Рязанов стоял, потупившись, у окна, с книгою в руке. Марья Николавна взглянула на него и ровным, холодным тоном сказала:
— Прощайте!
— Куда вы? — тихо спросил он.
— Я еду… то есть теперь я иду домой, а потом поеду…
— Туда?
— Да, туда, — твердо сказала она и пошла к двери.
— Желаю вам успеха, — не трогаясь с места, проговорил он уже в то время, когда она уходила из комнаты, и почти в то же мгновение изо всей силы швырнул книгу под стол и, схватив себя обеими руками за волосы, бросился вперед… но тут же остановился, опустил руки, покачал головой, улыбнулся и стал ходить по комнате.
XV
Ночью шел дождь, и к утру погода совсем расклеилась: небо все сплошь заволокло тучами, пошла слякоть.
Щетинин сидел в кабинете на диване, поджав под себя ноги, и задумчиво смотрел в окно. В последнее время он очень изменился и похудел; да и в самом костюме его стало заметно неряшество: он был без галстуха, в старом затасканном пиджаке и в туфлях. Тут же на диване около него валялась книга; за письменным столом сидел Иван Степаныч и дописывал какую-то бумагу; из передней слышался мужичий кашель и отрывистое чавканье грязных сапог. Щетинин взял было книгу, подержал ее в руках, посмотрел, даже помуслил палец для того, чтобы перевернуть страницу, но тут же опять задумался и загляделся в окно, хотя, собственно говоря, там решительно не на что было смотреть: по двору с ноги на ногу пробирались по кирпичикам какие-то мокрые люди; по крышам, нахохлившись, сидели воробьи и уныло встряхивали мокрыми крыльями.
— Дописал-с, — резко произнес Иван Степаныч, кладя перо на стол. — Извольте подписать!
Щетинин нехотя встал с дивана, лениво взял перо, подписал с одного маху: «Землевладелец, коллежский секретарь Александр Васильев сын Щетинин» — и опять сел на диван.
— А я шкуру-то эту отдал выделать, — заговорил Иван Степаныч, засыпая песком бумагу.
— Ага, — равнодушно произнес Щетинин.
— Шапку хочу сделать, собачью. Скунсовая аккурат будет. Что застрелил-то я.
— Мгм.
— Нет, я вас хочу спросить, — вставая, говорил Иван Степаныч. — Александр Васильич!
— Что?
— Вы науки знаете?
— Знаю.
— Я хочу вас спросить, что правда это или нет?
— Да что?
— Ведь она бешеная была.
— Кто?
— А шапка-то. Ведь она от бешеной собаки.
— Ну, так что ж?
— Я слыхал, что ежели, говорят, ее близко к воде поднести, так она вся вот эдак, шапка-то, дыбом встанет шерсть-то на ней. Вы об этом в книжках не читали?
— Нет, не читал.
Иван Степаныч задумался.
— А может, и врут. Да мне, черт их возьми совсем, я все-таки сошью, — решил он, махнув бумагой. — А то еще, пожалуй, воротник выйдет к шинели. А? Собачища страшенная. Вы как думаете, выйдет? Вот эдакая вот!
Он показал руками.
— Да выйдет. Я знаю, что выйдет, — говорил Иван Степаныч, стоя перед Щетининым, — вот одно только нехорошо, — заметил он, покачав головой.
— Что нехорошо? — очнувшись, спросил Щетинин.
— Да, говорят, в церковь нельзя в этой шинели ходить.
— Почему же?
— Да ведь он собачий, воротник-то.
— Ну, это ничего, — заметил Щетинин, — а вы вот что: вы отдайте бумагу-то мужикам да перетолкуйте там с ними о делах.
— Эх, уж эти мне толки, — с неудовольствием сказал Иван Степаныч и отправился в переднюю. Через минуту оттуда уже слышалась брань.
Щетинин опять задумался. В это время вошел Рязанов. На лице его заметно было желание казаться как можно равнодушнее, а потому оно выходило уж как-то слишком беззаботно. Щетинин, заметив его издали, поморщился было немного, но, взглянув ему в лицо, спросил:
— Что, ты, я слышал, нездоров?
