Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
Я так потрясена услышанным, настолько взбешена, что даже не знаю, с чего начать.
– Ты кому-то заплатил, чтобы меня найти? И чтобы за мной шпионить? С фотоаппаратом?
– Найти тебя оказалось не так уж и сложно. На это ушло меньше недели, насколько я помню. Но когда Вэйл мне сообщил, что ты в Бостоне и что ты путаешься с мужчиной, который годится тебе в отцы, я ему сказал, что он ошибся. Что та женщина, которую я ищу, любит меня. Тогда он раздобыл мне доказательства.
Откинув назад голову, я закатываюсь смехом. Видимо, события нынешнего дня ввели меня уже в несколько истерическое состояние, или, быть может, так подействовал коньяк – но неожиданно мне все это кажется ужасно комичным.
– Ты решил, что я… путаюсь… с Мэдди? Что мы с ним… – Я снова взрываюсь смехом. – Вот так доказательство!
Его лицо темнеет. Его злит, что меня это забавляет.
– Я не слепой, Солин.
– Боюсь, что слепой, Энсон. Точно слепой! Майлз Мэддисон был моим патроном и близким другом. А еще он был геем. Он дал мне работу, когда… после того, как родилась Асия. И дал жилье. Можно сказать, что я уже находилась на грани отчаяния, когда он меня спас. Порой мы с ним сцеплялись как кошка с собакой – и в то же время безумно друг друга любили. Но мы никогда не были любовниками. И даже будь он нормальной ориентации, между нами все равно никогда бы не могло что-то быть. Потому что я по-прежнему любила тебя.
– Если не считать того, что, насколько тебе было известно, я погиб.
Я непонимающе смотрю на него, возмущенная всей абсурдностью этой фразы.
– Ты думаешь, что это все меняет? Чья-то смерть? В моей жизни был только один мужчина, Энсон. И меня изумляет то, что ты этого не понимаешь. Но вот тот факт, что ты поверил наговорам своего отца, а не мне, что ты так легко подумал обо мне самое худшее, изумляет меня еще сильней. Твой отец отобрал у меня дочь – мою новорожденную дочурку – и заставил меня поверить, что она умерла. При том что я уже потеряла тебя, он отнял у меня и ее – и еще кому-то заплатил, чтобы ее отдали чужим людям. Ведь он и у тебя ее забрал, Энсон. Но вместо того, чтобы узнать побольше о ней, ты явился ко мне с упреками в сторону Мэдди. В этот момент ты даже говорил, как твой отец!
Я делаю паузу, ожидая, что он мне что-нибудь ответит, но Энсон лишь пристально смотрит на меня, стиснув кулаки. От его молчания болезненный спазм перехватывает мое горло.
– Тогда мне казалось совершенно немыслимым то, что ты – его сын. Но теперь я вижу, что в тебе намного больше от него, чем мне представлялось. – Я проглатываю слезы, старась говорить ровным, решительным голосом. – Возможно, судьба нам обоим оказала милость.
Видя, как напряглись его плечи, я понимаю, что задела Энсона за живое. И я этому рада. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга в гневе и раздражении. Похоже, нам больше уже нечего сказать.
Энсон медленно поднимается, словно ему свело ногу.
– Я пойду.
Я киваю, уже не доверяя своему голосу. Я отчаянно хочу, чтобы он ушел, – и все же мысль о том, что он навсегда покидает мою жизнь, наполняет меня невыносимой горечью и мукой.
Он направляется было к двери, потом вдруг оборачивается.
– Да, чуть не забыл, – говорит он и сует руку в карман. – То, зачем я, собственно, пришел.
Мгновение пошарив пальцами в пиджаке, он вынимает уже сомкнутый кулак, потом вытягивает мою руку из кармана. Сначала я пытаюсь сопротивляться, но тут же вижу на своей, обтянутой перчаткой, ладони собравшуюся лужицей нитку гранатовых бусин – мамины четки.
В горле застревает всхлип, готовый превратиться в рыдания. Я вспоминаю тот момент, когда отдала их ему. И обещание, данное той ночью, когда была зачата наша дочь. Я поднимаю глаза, всматриваясь в лицо Энсона.
– Ты их сохранил?
– Я же обещал, что верну их тебе. Вот, вернул. Теперь все кончено.
От бесповоротности его слов меня словно окатывает ледяной водой, и я внезапно понимаю, что он имел в виду, когда сказал, что пришел «покончить со всем этим». Это означало, что он явился исполнить свою часть нашего уговора. И, не успев себя остановить, я заливаюсь слезами. Будто бы он сорок лет планировал, как лучше вырезать мне сердце! И не когда-нибудь – а именно сегодня, в тот самый день, когда я узнала, что наша дочь жива, он решил вскрыть другую рану. Что ж, да будет так.
– Подожди здесь, – хрипло говорю я. – У меня тоже есть кое-что для тебя.
Когда я возвращаюсь, Энсон стоит возле дивана, перелистывая фотоальбом, который мне оставила Рори. Я резко вырываю у него из рук альбом.
– Я предпочла бы, чтобы ты этого не трогал.
– Они обе так похожи на Тию…
На мгновение в его лице проступает та нежность, что была свойственна прежнему Энсону, которого я когда-то знала.
– Они похожи на тебя, – тихо отвечаю я. – Особенно Рори.
Уголки его губ слегка ползут вверх, на лице появляется неловкая улыбка, которая мгновенно исчезает.
– Я почему-то всегда представлял, что наша дочь будет похожа на тебя. Похоже, ничего не получилось так, как я задумывал.
– Точно, – киваю я, – ничего.
Я кладу на диван альбом и вручаю Энсону его дорожный бритвенный набор:
– Вот, это – твое.
Он берет несессер, медленно вертит его в руках. Наконец поднимает на меня глаза:
– Ты его хранила… сорок лет?
– Ты совершенно точно знаешь, сколько я его хранила, – сухо отвечаю я. – Я бы отдала его и раньше – но раньше ты был мертв.
– Солин…
Я отворачиваюсь, устав от этих препирательств, но Энсон хватает меня за запястье и разворачивает лицом к себе. И, кажется, только сейчас до него доходит тот факт, что у меня закрыты руки. Он вдруг замирает, и лицо его становится непроницаемым.
– Почему на тебе перчатки? Что у тебя с руками?
– В моем салоне случился пожар, – отвечаю я, с трудом выдерживая его взгляд. – Уже четыре года назад. Я пыталась спасти платье, и огонь перекинулся мне на рукава.
– И ты…
– Да, обгорела.
Морщинки вокруг его глаз слегка разравниваются, его ладонь ослабляет хватку.
– Прости. Я не знал.
Тепло от его пальцев просачивается сквозь перчатку, лишая меня способности думать. Я высвобождаю руку.
– Ты много о чем не знаешь.
– Солин…
– Ох, пожалуйста, не лучше ли тебе уйти… – вырывается у меня, будто рыдание. В голосе отчаяние, разбитость. – Ты сказал мне все, что хотел сказать, и сделал то, зачем пришел. Чего еще ты хочешь?
– Я хочу узнать, почему ты сохранила мой несессер.
– Мы же договаривались. Помнишь? – Я заставляю себя посмотреть ему в глаза, и горло точно забивается стеклянными осколками. – Ты сегодня пришел, чтобы исполнить свою часть. Теперь я выполнила свою. C’est fini. Все кончено.
– В самом деле? – тихо спрашивает он. – Для тебя теперь все кончено? Но для меня – нет. Да, я хотел с этим покончить. Когда я вернулся после войны домой и обнаружил, что ты уехала, когда я увидел твои фотографии с другим мужчиной и подумал… Я бы все тогда отдал, лишь бы покончить с этим. – Дыхание его становится хриплым, в ямочке на горле начинает часто биться пульс. – Я пытался вытеснить тебя алкоголем, затопить тоску в стакане, но от этого все стало только хуже. Ты была для меня точно яд. Твое лицо, твой голос отравой ходили у меня по жилам. Даже сейчас… – Он резко умолкает, прочесывая пятерней еще влажные от дождя волосы. – За эти сорок лет не было ни дня, чтобы я не думал о тебе, Солин. Чтобы не спрашивал себя: нет ли какого-то способа…
Тут его голос обрывается, и Энсон закрывает глаза, словно застигнутый внезапной болью. Когда он снова поднимает веки, глаза у него воспалены, взгляд потускнел.
– Минут пять назад, когда ты спросила, что со мной тогда произошло, я тебе рассказал, как лежал на дороге, ожидая смерти. Я сказал,
