Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис
– Мне не приходило в голову, что тебе бы это было интересно.
Его ответ меня будто оглушает.
– Мы же с тобой собирались пожениться.
Он бросает на меня холодный взгляд и пожимает плечами:
– И что бы ты тогда сделала? Надо полагать, все бросила бы и помчалась обратно в Ньюпорт, чтобы нянчиться с человеком, который, вполне возможно, был навсегда прикован к инвалидному креслу?
«Да! – хочется мне закричать. – Да, именно это я бы и сделала! Я сделала бы, что угодно, лишь бы ты снова был со мной!»
Но теперь уже поздно для подобной мелодрамы. Отвернувшись, я прохожу к небольшому бару в углу гостиной и наливаю себе коньяк. «Живительная влага храбрости», – как называл его Мэдди. Как раз сейчас мне храбрость очень пригодится.
Стоя к Энсону спиной, я неловко открываю графин. Физически ощущая его взгляд между своими лопатками, в два торопливых глотка осушаю бокал. Жар от напитка скользит по моему горлу к животу. Я вновь берусь за графин и наливаю себе еще.
– Я всегда считала, что обязательно услышу, как ты зовешь меня, – говорю я, все так же стоя к нему спиной. – Что услышу твой голос в шепоте ветра. Или в дожде. Или во сне. Что просто услышу, как ты снова и снова повторяешь мое имя, будто пытаясь дотянуться до меня откуда-то, где бы ты ни был. Глупо, правда? – Долгое мгновение я жду ответа, пока молчание не становится невыносимым. – Могу я тебе что-либо предложить? Коньяк? Или, может быть, что-то покрепче?
– Я не пью… уже больше.
То, как он на миг заколебался перед словами «уже больше», было едва заметно, однако этого оказалось достаточно, чтобы я отставила бокалы и повернулась лицом к Энсону. И вновь я поражаюсь произошедшей с ним перемене. Не в его облике, нет – он по-прежнему довольно красивый мужчина, – а в его поведении, в манере держаться. Годы большинство из нас смягчают, сглаживая острые грани. Но с ним произошло нечто прямо противоположное. Время сделало его черствым и пугающе бесчувственным, снова напоминая мне, что это не тот мужчина, которого я полюбила.
Мне вспомнилось, как однажды он запьянел от одного-единственного бокала вина. Это вообще был один из редких случаев, когда я видела его пьющим.
– Не припоминаю, чтобы ты вообще когда-то был любителем выпить, – говорю я, чтобы как-то заполнить тишину, и тут же жалею о своих словах. Я не хочу говорить о том, каким он был для меня когда-то.
– В этом отношении я изменился, – сухо отвечает он. – Даже более чем изменился. Употреблял, бывало, в медицинских целях. Так я, во всяком случае, себе говорил. Хорошо снимает боль. И притом удивительно эффективно, если начать принимать с утра пораньше. Пока дни не начинают пролетать мимо тебя. И тогда все становится куда сложнее.
– Боль у тебя… от ран?
Он останавливает на мне долгий взгляд. Настолько долгий, что кажется, он уже не ответит на мой вопрос.
– Разумеется, – кивает он наконец. – Впрочем, уже неважно.
Я сразу же понимаю, что он имеет в виду. Винить во всем следует меня. Не его отца – а меня. Из-за той чудовищной лжи, что возвел на меня его отец. Той лжи, в которую он, Энсон, предпочел поверить. И все же суровость его ответа находит брешь в моей обороне.
– Ты мне не расскажешь, что с тобой случилось?
Он холодно смотрит на меня:
– Зачем?
Я в ответ приподнимаю плечи, пытаясь изобразить безразличие.
– Мне казалось, именно это и предполагалось в нашем сегодняшнем разговоре – что-то вроде вскрытия тела для установления причин смерти. – Бросая ему эти слова, я сама держу себя, как Энсон, бесчувственной и равнодушной, и ничуть об этом не жалею. – Мы оба знаем, как все началось, поскольку оба при этом присутствовали. Затем мы пошли разными дорогами, и издалека все выглядит довольно размытым. Ты не находишь, что после сорока лет неведения я заслуживаю того, чтобы узнать остальную часть истории?
Энсон опускается на подлокотник ближайшего к себе кресла, жестко вытянув вперед правую ногу, и тем самым сразу напоминает мне Оуэна.
– Однажды ночью я возвращался с переброски. Все произошло так быстро, что я даже не успел ничего заметить. Одну пулю получил в бок, другую – в плечо. Меня вытащили из машины и поволокли в лес. Я думал, меня убьют. Но вместо этого мне прострелили обе ноги и бросили в лесу. Не знаю, сколько времени я полз обратно к дороге, но у меня это отняло все силы. Я закрыл глаза и отключился. Когда пришел в себя, какой-то немец в резиновых перчатках ковырялся в моем плече. Надо полагать, работники Красного Креста были для них отличными козырями в переговорах, хотя я так и не узнал, на кого они меня обменяли.
Энсон отворачивается, его взгляд омрачается.
– Очень паршиво себя чувствуешь, когда тебя вытаскивают, но ты при этом сознаешь, как много ребят там остается. Ты уже едешь домой, а они по-прежнему – лишь номера в долгих списках, часть ежедневной статистики. Потому что у их отцов оказалась не та фамилия.
Я с трудом подавляю дрожь, вспоминая, что рассказывали о лагерях для военнопленных: постоянный голод, принудительные работы, выматывающие допросы и ограждения под током. Я никогда не прощу Оуэна Перселла за то зло, что он нам причинил – мне, моей дочери, Энсону, – но я не смею корить его за то, что он потянул за все имеющиеся у него рычаги и связи, лишь бы вернуть сына домой.
– Долго тебя там держали?
– Шесть недель в тюремном госпитале, потом переправили в лагерь под Мосбургом. Там пробыл три с половиной месяца. Я был kriegie[58] номер 7877.
– Ты был… кем?
– Kriegie. Укороченный вариант немецкого обозначения военнопленных. Мы все ходили под номерами. Мой номер был 7877.
В самой глубине груди я чувствую саднящую боль, как будто расшевеливают зажившую рану. Я так долго жила с осознанием его смерти, но теперь мне почему-то еще больнее – когда я знаю, какие страдания он перенес, и от того, что он чувствует себя виноватым за то, что сумел выкарабкаться.
– Твой отец… – Я тут же осекаюсь, но, вдохнув поглубже, продолжаю: – Пришла телеграмма, где говорилось, что ты пропал без вести. Твой отец обзвонил всех, кого только смог вспомнить, однако никто не знал, где ты можешь находиться. Говорили, что на тебя напали из засады и, вероятнее всего, убили. И тогда твой отец отослал меня прочь – зная при этом, что я ношу твое дитя. Он так и не сказал мне, что ты… – Я закрываю глаза, пытаясь сдержать слезы. – Я не знала, Энсон, что ты жив. Если бы я это знала, ничто на свете не смогло бы меня где-то удержать.
– Даже Майлз Мэддисон?
Имя Мэдди застает меня врасплох. И в голосе у Энсона чувствуются какие-то новые нотки – более жесткие и холодные, как будто он меня на чем-то поймал.
– Какое вообще отношение к нам имеет Мэдди?
– Не к нам, а к тебе.
– Не понимаю.
– Все ты понимаешь.
Он в упор смотрит на меня, явно укоряя за что-то, – но я не понимаю за что.
– Объясни, пожалуйста, о чем ты говоришь.
Энсон снова складывает руки на груди и смотрит на меня с такой леденящей улыбкой, что волоски на моей коже встают дыбом.
– А что, если я скажу, что на самом деле тебя искал. Когда мой отец заявил, что понятия не имеет, где ты, то я нанял частного сыщика – мистера Генри Вэйла – чтобы тебя найти. И он нашел.
Мне кажется, будто в комнате нечем дышать. Это не может быть правдой. Просто никак не может быть! Если он все это время знал, где меня найти… Ошеломленно я делаю шаг назад, потом еще один, пока не оказываюсь снова возле бара.
– Ты знал, что я здесь, в Бостоне? Все эти годы? И даже не показался?
– Третий лишний, – пожимает он плечами. – Хотя, надо признать, фотографии были хороши. Мне показалось, вы прекрасная пара. Он, на мой взгляд, немного староват, но, может быть, ты предпочитаешь более презентабельных. Некоторых женщин это привлекает. Где он, кстати, теперь?
Совершенно сбитая с толку, я качаю головой:
– Мы говорим сейчас о Мэдди?
– А что, был кто-то еще?
Мои нервы натянуты, как скрипичные струны. Я не вижу здравой логики в его словах.
– «Кто-то еще» – что? И какие фотографии, Энсон?
– Те, что мне предоставил мистер Вэйл.
Я словно цепенею.
– Со мной?
– На самом деле, с вами обоими. Одна – где вы
