Если однажды зимней ночью путник. Том III - Итало Кальвино
⠀⠀
Под солнцем ягуара
⠀⠀
Gustare (отведывать, вкушать, смаковать) — проявлять чувство вкуса, получать соответствующее вкусовое впечатление даже без специального на то намерения или последующей рефлексии.
Assaggio (от assaggiare — отведывать, пробовать на вкус) имеет более определенную цель — узнать вкус; вместе с вкусовым ощущением мы получаем по крайней мере представление, начальное знание о том или ином блюде. Так, латинское sapio (знаю) в переносном смысле означало «чувствую непосредственно»; отсюда и смысл итальянского sapere (знать), которое означает, по сути, непосредственные знания и превосходство знания-мудрости (sapienza) над знанием-учёностью (scienza).
Никколо́ Томмазео, Словарь синонимов
axaca произносится «уа-хака». Гостиница, где мы остановились, была когда-то монастырем Св. Каталины. Наше внимание сразу привлекла картина в маленьком холле перед баром. Бар назывался «Лас Новисиас» — «Послушницы». На большом темном холсте художник запечатлел молодую монахиню и престарелого священника. Они почти касались друг друга, слегка разведя в стороны руки. Их позы выглядели чрезмерно жесткими для XVIII века, манера письма казалась грубоватой и изящной одновременно, что свойственно колониальному искусству. Вообще же картина вселяла тревогу, смятение, какое-то судорожное чувство, будто внезапно перехватывает дыхание.Нижнюю часть холста занимала пространная надпись: строчки угловатой скорописи шли белым по черному. Там с благоговением сообщалось о жизненном пути старца, монастырского духовника, и монахини, настоятельницы святой обители (настоятельница происходила из знатного рода, а постриглась восемнадцати лет). Поводом для их совместного изображения послужила необычайная тридцатилетняя взаимная любовь (это слово в благочестивой испанской прозе дышало потусторонней страстностью); причем любовь эта (духовное значение слова не отрицало, а лишь сублимировало волнение плоти) была до того глубока, что когда святой отец скончался, игуменья, моложе его лет на двадцать, слегла и буквально в один день увяла от несчастной любви (истинность этого слова обжигала, ибо допускала какие угодно толкования), пожелав воссоединиться с возлюбленным на небесах.
Оливия знала испанский лучше меня и помогала переводить темные места. Ничего другого ни во время чтения, ни сразу после мы не произнесли, словно перед лицом столь глубокого горя — или счастья? — нам обоим это показалось бы бестактностью. Мы как будто смутились, точнее — испугались, а еще точнее — нас вдруг стало подташнивать. Я пытаюсь описать только свое ощущение — ощущение внезапной потери, засасывающей пустоты. О чем думала Оливия, не знаю. А она молчала.
Но недолго.
— Хорошо бы съесть чилес эн ногада, — сказала она, и мы, как две сомнамбулы, совершенно не чуя под ногами земли, направили стопы к ресторану.
Так бывает в самые радужные периоды супружеской жизни: я легко и быстро восстановил в уме ход мыслей Оливии. Ей незачем было говорить что-либо еще. Такая же цепочка ассоциаций, только, видимо, не столь отчетливая, промелькнула и у меня в голове. Правда, без Оливии я вряд ли бы это понял.
Наше путешествие по Мексике продолжалось уже больше недели. Несколькими днями ранее, в Тепоцотлане, в ресторанчике под апельсиновыми деревьями во дворе бывшего женского монастыря мы открыли для себя несколько новых блюд. Их готовят (так, по крайней мере, нам объявили) по старинным монастырским рецептам. Речь идет о тамаль де элоте — мелко помолотой кукурузе со свиным фаршем и безумно пикантным перцем; все это варится в кукурузном же листе. И о чилес эн ногада — утопающих в ореховом соусе темно-красных перчиках с морщинистой кожей; в податливой, приторноватой мякоти перца не остается и следа от обычной горечи и остроты.
С того дня при мысли о монашках в памяти непременно всплывали ароматы дерзкой, до мелочей продуманной мексиканской кухни. Главная ее цель, как нам показалось, состоит в том, чтобы, выделив крайние ноты вкусовой гаммы, соединить их в модуляции или аккорде, но по большей части — в диссонансе, и оказать на каждое из наших чувств неповторимое, ни с чем не сравнимое, всеобъемлющее впечатление.
Наш мексиканский приятель (а в тот день — и провожатый) Салустьяно Веласко, отвечая на расспросы Оливии об особенностях монастырской гастрономии, понижал голос, будто сообщал нечто сверхсекретное. Это была его обычная манера, точнее, одна из двух манер рассказывать о своей стране. Знаток Мексики каких мало (а по части истории, природы и обычаев — эрудит непревзойденный), он всю информацию либо патетически изрекал, будто читал сводки с фронта, либо вкрадчиво нашептывал, как бы на что-то намекая.
Оливия предположила, что для приготовления подобных блюд требовалась уйма времени, не говоря уже о разработке самой рецептуры.
— Неужели они целыми днями торчали на кухне? — спросила она, представив, как бедные монашки тратили целую жизнь на подбор наилучшего состава, как рассчитывали правильную дозировку, как дотошно перебирали компоненты, как делились друг с другом бесценным опытом.
«Тениан сус криадас — у них была прислуга», — ответил тогда Салустьяно. И объяснил, что, уходя в монастырь, девушки из знатных семей могли брать с собой служанок. Предаваясь греху чревоугодия, единственно простительному в их положении, они, безусловно, полагались на проворных и неутомимых помощниц. Монахиням, собственно, оставалось придумать, оценить и, если нужно, подправить рецепт. Что они и делали, не жалея стиснутой четырьмя монастырскими стенами фантазии. Фантазия эта, между прочим, говорит об утонченности, пылкости, самоуглубленности их натуры; о том, что они стремились к абсолюту, читали об экстазе, преображении, подвижничестве и мученичестве; о том, что в жилах у них текла самая разная кровь, а среди предков отыскались бы испанские конкистадоры, индейские принцессы или рабыни; о том, наконец, что эти женщины бережно хранили детские воспоминания о плодах, травах, о буйной и — наперекор соленым почвам — многосочной растительности.
Следует иметь в виду и другое: жизнь монашек протекала в особой архитектурной среде. В основе местной церковной архитектуры, как и в основе их вкусового исступления, лежала тяга к запредельному. Эту страсть всячески подогревало жаркое дыхание препикантнейших перчиков. В колониальном барокко не существовало предела для пышности и орнаментального украшательства, а наличие Божественного усматривалось в изысканном безумии бьющей через край сенсуальности. Минуты несравненного пламенного блаженства сулило и жжение каждого из сорока двух сортов перца, с умом приготовленного тем или иным способом.
В Тепоцотлане мы видели церковь, которую в XVIII веке отгрохали для своей семинарии иезуиты (едва закончив строительство, они вынуждены были отправиться из Мексики восвояси). Это настоящий театр, повсюду яркие краски и позолота, стиль — танцевальноакробатическое барокко: там и сям ангелочки, лепные гирлянды, цветы, морские раковины… Похоже, иезуиты вознамерились тягаться в роскоши с самими ацтеками! Развалины ацтекских храмов — империя Кацалькоатля! — лежали
