Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков
– Ну и пошел бы сварщиком, – бывало, советовал Степаныч. – Куда с добром!
– За добро и клят будешь.
– Белоручка, что ли? – удивлялся проводник. – В Библии тоже не все ласковы! Ты другие-то книги читал?
– Когда в школе учился.
– Я вот раньше глотал фантастику пачками! Менял у мужиков на базаре. – Степаныч задумался. – Помню, переезжали на новую квартиру, так свою библиотеку вез на тележке. Через весь город!.. А теперь я кто? Интеллигент в последнем поколении! Дети вовсе не читают.
Голос у него глухой и хриплый, как у заядлого спорщика:
– В деревне у тебя есть подружка?
Федя любил поговорить о девушках:
– Звонит одна по телефону…
– Ну вот, и держись за нее.
– Много болтает! А слова все ненужные.
– Так и распознал? Может, угодить хочет?
– Не знаю. Чужие слова.
– Ну, так вернись и скажи, как надо. Женой будет, за тобой повторять научится!
Вагон качнуло, проводник уперся ладонями в столик, чувствуя рядом неколебимую фигуру Феди. Все же уютно было в купе с этим нескладным добродушным парнем, будто с домашним котом.
– Может, в карты сыграем?
– Нельзя мне.
– Тебе много чего нельзя! Потому что меры не знаешь.
– Мера всем разная…
Степаныч вынул из колоды три карты наугад:
– Как разложу спинками вверх – море вижу!
Проводник часто вспоминал, как в детстве его возили в Анапу и отдыхающие на пляже резались в карты. После нескольких партий дураки и умные бежали купаться; возвращались, рассаживались по-новому, подставляя солнцу свежий бок, и вспоминали счет игры. От влажных пальцев темнели и расслаивались уголки карт, на загорелые лица валетов и дам прилипали серые песчинки, будто кокетливые мушки.
– У нас батя за всех поиграл! – сказал Федя.
Он тоже помнил карточные бои – в строительном вагончике, когда приходил звать отца домой. Иногда папаша убегал в магазин, и сына усаживали играть вместо него. Принесенная бутылка с грохотом водружалась «в отбой», карты падали из рук, словно ненужная окалина. Отец бросал мелочь широким жестом и однажды поставил на кон свой инструмент! Железный чемоданчик с хромированными отвертками, плоскогубцами и узким докторским молотком. Но в конце игры, когда остался с шестерками против козырей, пихнул их трусливо сыну. Доигрывать. С тех пор Федя завязал.
– Можно попросить у вас шоколадку в счет оплаты?
– Зачем тебе?
– Нужно… Хочу сестер в цирк свозить!
Если приплетал сестер, дело серьезно: и правду не скажет, и врать не сможет.
– Вернемся, получишь.
Напарник не унимался:
– Я могу пойти по вагону лотерею предлагать.
Степаныч считал продажу лотереи занятием интеллектуальным и не доверял его никому:
– Зачем тебе шоколадка?
– Для одной девушки.
– Жениться тебе надо.
Проводник задумался, будто даже сочувствуя, ведь трудно представить рядом с Федей подругу, девушку из царских виноградников. Чтобы подходила ему. Чтобы свадьбу сыграть чин-чинарем! Фата, гости со всей деревни, вода в бочках! А вдруг он и за праздничным столом будет вздыхать о Суламите? Как сейчас думает о девушке из третьего купе.
– Лежат порознь, будто чужие!
– Вдвоем на полке не положено.
А и вправду, где оно, место на всех счастливое, где эти сады? Втайне Степаныч тоже чувствовал себя обделенным.
«Скорей бы станция. Надо углем разжиться», – прикидывал проводник. Его раздражал беспечный и одновременно назидательный тон, с каким читал Федя, уходя в благостную отрешенность. Или вдруг спотыкался, елейно смакуя: «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино». Особенно нравились ему выделенные прописью слова: «Доколе день дышит прохладою». Мол, их можно заменять своими выстраданными словами. И даже соперничать с древним текстом, вкладывая современный смысл.
– Да, прохладно в вагоне…
– Ну, мы-то с вами понимаем, кому тепло!
Шелестели страницы, успевая за юркой скороговоркой парня: «Мед и молоко под языком твоим!» Лакомый смысл фразы добывал он, будто орехи колол. И что примечательно, читал Федя из всей Библии одну лишь «Песню песен». Всего-то пять страниц. Узкой темной полоской выделялись они на белых торцах книги, даже закладку не нужно!
Но выхватывал он всегда наугад. Будто впервые. Ни звезды астролога, ни карты гадалки не настораживают так, как прочитанная наугад строка из Библии. Пусть все сказанное в ней знакомо и случалось где-то с родней или соседом. И вот вздрогнет душа, суеверно вслушиваясь в каждое замысловатое слово, точнее в эхо от невнятных пророчеств.
Степаныч хотел вытянуть ноги, но помешала сумка, в которой перекатывался, успокаивая душу, четок водки на ужин:
– Слава богу, подъезжаем!..
4
Над черным блестящим лужами перроном навис большой серый вокзал с мокрыми карнизами и фронтоном. Дежурная, с тонкой талией в туго застегнутой синей шинели, стояла под фонарем и держала в озябшем кулачке желтый флажок, словно восклицательный знак.
Пассажиры желали скорее хлебнуть свежего воздуха: кто-то спрыгивал с подножки в трико и в тапочках, кто-то пятился задом, вцепившись в холодный поручень. Послышались зазывающие голоса торговок. Будто пингвины в шалях, они хлопали руками, отгоняя голубей. Степаныч оглядел товар на ящиках: «Семечки не продавать! А то заставлю шелуху убирать!..»
Подошла Зина из соседнего вагона, она была в форменном плаще и узкой пилотке, уже потемневшей от мороси. На Степаныче предусмотрительно одета хозяйственная шинель, она у них с Зиной одна на двоих. Проводница толкнула его плечом, мол, привет зяблик, давай потолкаемся! Степаныч поднял воротник и застегнул верхние пуговицы, прижав ладонью выпуклость на груди, но шинель все равно топорщилась очень заметно, потому что у Зины огромный бюст. Они о чем-то переговаривались, временами поглядывая на окно, где виднелась голова Феди.
Поодаль от всех стояли молодые люди из третьего купе, обнявшись, словно перед расставанием. Девушка положила голову на грудь парня, и он гладил ладонью ее влажные волосы, успокаивал в чем-то, но, видимо, не мог найти нужных слов. Иногда девушка поднимала голову и заплаканными бесформенными глазами обрушивала на друга скопившуюся тревогу. Кажется, не понимая даже, что делает, она била парня кулачками в грудь и по плечам. Впрочем, не больно, полусжатыми ладонями: мол, не чувствуешь ты! Слов оправданий ей было мало, она становилась все отчаянней перед каким-то выбором, а парень – все слабее и неувереннее. Лишь продолжал гладить девичьи плечи, сжимал их, отстраняясь на вытянутые руки. Так, изо всех сил, сжимают дети оседающую башню из песка, готовую рухнуть под собственной тяжестью.
Вдали раздался гудок, его призрачный звук покатился не вдоль вагонов, а куда-то в сторону за водонапорную башню. Зина крикнула, посмотрев на золотые часики, впившиеся в ее пухлое розовое запястье:
– Все! По вагонам!..
И опять потекли туманные поля, сменяясь никлыми рощами. Одинокие сосны на краю
