Валентин Рич - Журавли

Валентин Рич

Журавли

Едва закончился очередной артналет и немецкие снаряды понеслись куда-то дальше нас, дежурный разведчик звенящим голосом крикнул:

— Тревога! С севера на батарею девять самолетов противника!

— По местам! — тоже звенящим голосом крикнул комбат. — Доложить о готовности!

— Первое орудие готово! — Гаркнул командир первого орудийного расчета.

— Второе готово!

— Третье готово!

— Прибор готов!

Последним, как всегда, доложил о готовности командир четвертого расчета Тимошкин. А я вообще не знал, что докладывать, у меня не было считывающего — его отправили в лазарет.

— Дальномер?! — крикнул комбат.

— Некому считывать! — крикнул я.

— Гарбусёнка на дальномер! — крикнул комбат.

Из-за бруствера КП выскочила телефонистка Рая Серегина и побежала к стогу, за которым располагалась кухня. Погнали за Гарбусенком. «Пока прибежит, улетят!» — подумал я. Хотя вроде еще далеко, километров, пожалуй, пятнадцать, не меньше.

— Дальномер, высота?! — крикнул комбат.

Дела! Сам же меряй, сам же считывай!

Впрочем, самолеты двигались медленно. За ту секунду, что нужна мне, чтоб заскочить на ту сторону трубы и считать высоту, далеко от визира они не уйдут, не потеряются.

Я ткнулся в резиновые щеки двадцатичетырехкратного бинокуляра, резина холодила скулы, в поле зрения метнулось что-то странное, я поймал цель и вывел ее в центр круга. И тут самолет взмахнул крыльями. Я перескочил на десятикратный монокуляр, чтобы увидеть всю эскадрилью. И увидел: вытянув маленькие головы, прижав к животам длинные ноги, плавно загребая широкими крыльями, летела по военному небу мирная птичья стая.

Это было невероятно. Четырнадцатый месяц гремела и жгла землю война, четырнадцатый месяц умирали дома и деревья, а по невидимой небесной дороге, не зная об этом, а может быть, несмотря на это, как всегда в эту пору, держало свой путь птичье семейство. На КП, видимо, тоже разобрались, что это не «хейнкели» и не «юнкерсы»: оттуда послышался смех, и комбат весело крикнул:

— Отбой!

Я снова перескочил к бинокуляру и поймал вожака. Это была крупная, спокойная, невероятно красивая птица. Шея и бок ее отливали розовым — от солнца. Летели они, конечно, не в пятнадцати километрах, а совсем рядом — в двух-трех. Вожак взмахнул широкими крыльями — и сразу ушел далеко вправо. Я передвинул дальномер за ним, и он снова оказался в поле зрения. Как будто был совсем рядом. Блестел круглый глаз. Поблескивал длинный клюв. Рельефно выделялись крупные перья на концах чуть вогнутых крыльев. Мощная шея легко и гордо несла маленькую голову.

Таких птиц я раньше никогда не видел. Видел уток, гусей, но утки всегда летели низко и беспрестанно махали крыльями. А гуси летели цепочкой, а не клином, и совсем не такие были медленные и большие.

— Журавлики, — тихо прошептал кто-то.

Я оторвался от бинокуляра. Рядом со мной стояла Гарбусёнок.

В горячке я не слышал, как она подошла. Приложив ладонь к правому глазу, левым она прижалась к десятикратному монокуляру.

— А может, аисты? — сказал я. — Или цапли?

— Что вы, товарищ ефрейтор! Курлычут же, слышите?

Я прислушался, но ничего, кроме жестких звуков войны — уханья пушек, гула протыкающих воздух снарядов и доносившихся с пятачка — крошечного нашего плацдарма на южном берегу Невы — яростных очередей, не услышал.

— Не слышу, — сказал я.

— А вы, товарищ ефрейтор, зажмурьтесь!

Совет показался мне странным. Но на всякий случай я зажмурился. Длинная пулеметная очередь. Короткая автоматная. Еще автоматная. Далекий взрыв, словно хлопушка хлопнула, — мина, а может, граната противотанковая. Еще взрыв, поближе. И все это — низко, все — по земле. И вдруг высоко-высоко, у самых невидимых сейчас звезд, сильно и нежно пропела серебряная труба. И сразу следом за ней, будто в ответ, другая такая же. Как перекличка ангелов над грешной землей. И опять взрывы, четыре подряд — как удары бича.

— Слышали? — прошептала Гарбусенок.

— Слышал! Слышал!.. Товарищи! — закричал я. — Это журавли!

— Наши? — спросил Тимошкин.

В котлованах раздался дружный хохот.

Советская 85-мм зенитная пушка образца 1939 года. Масса снаряда — 9,2 кг, начальная скорость снаряда — 800 м/с, дальность стрельбы по горизонтали — 15 500 м, дальность стрельбы по вертикали — 10 500 м, горизонтальный обстрел — круговой, вертикальная наводка от 3° до +82°, масса орудия — 4,300 кг.

Мне хотелось еще хоть раз услышать небесные трубы. Но напрасно я жмурился — ничего, кроме уханья, воя и треска, я уже услышать не сумел. Стая уплывала от батареи. Журавлиные шеи теперь казались короче, а крылья длиннее. Все птицы взмахивали ими одновременно, как по команде. А может, и в самом деле вожак подавал им команду?

В голубовато-сером, затуманенном еще утреннем небе серые тела журавлей словно таяли, словно были это не птицы, а бестелесные призраки чудом сохраняющейся прежней жизни.

Все дальше уходили они от нас, все ближе к немцам. Какого чорта летят они туда? Ведь чуточку на восток, каких-нибудь пятнадцать-двадцать километров, и уже Ладога, и уже безопасная вода, и лети себе на юг в полном покое…

— Товарищ ефрейтор, — прошептала Гарбусёнок. — Высоко они?

— Метров двести.

— Смеряйте, будьте ласковы! — От волнения она перешла на родной украинский.

Не отрываясь от бинокуляра, я нащупал левой рукой ее руку — Господи, какая маленькая и холодная! — и положил ее на маховик вертикальной наводки.

— Крути против часовой стрелки! Поняла?

— Есть, товарищ ефрейтор.

Вожак, висевший в центре поля зрения, дернулся вверх, но потом снова обрел прежнее свое место.

— Так, — сказал я. — Смотри, не упусти!

И стал подгонять метки к птице. Сделал вилку, потом вторую и полез под дальномером к измерительной шкале. Ошибся я ненамного — глаз был наметанный: напротив индекса стояло 160 и еще два маленьких деления.

— Сто шестьдесят четыре, — сказал я. — Плюс-минус двадцать.

Двадцать метров — это теоретическая ошибка для таких высот.

— А винтовка на сколько бьет? — спросила Гарбусёнок.

Тоже мне солдат — не знает, на сколько бьет винтовка.

— Прицельно на двести, снайперская, с оптикой, на четыреста. Не бойся, не тронут, — добавил я.

Гарбусёнок молчала. Я посмотрел на ее маленькую руку, лежавшую на большом черном маховике, и повторил:

— Не бойся. Сколько уже пролетели, и ни одного выстрела. А немец и вовсе сытый — у него блокады нет.

Гарбусёнок молчала, уткнувшись в монокуляр.

— Хочешь поглядеть в двадцатичетырехкратный? — предложил я. И отодвинулся от бинокуляра. Гарбусёнок молча заняла мое место.

— Видно? — спросил я.

— Видно, — прошептала она. Значит, расстояние между глазами у нее примерно такое же, как у меня, и зрение — единица.

Стая отлетела уже довольно далеко, и простым глазом уже трудно было разглядеть ее в быстро наливающемся слепящей голубизной небе.

— Дальномер! Как они там? — послышался голос комбата.

— Порядок! — крикнул я. — Прошли Пятачок.

И в тот самый миг рядом с клином вспыхнул черный клуб шрапнели. Сволочи! Сволочи! Я отстранил Гарбусёнка, ткнулся в бинокуляр и перехватил маховики наводки. В поле зрения видны были три птицы — вожак и еще две чуть позади. Они продолжали лететь, не меняя направления. Я быстро крутанул маховиками туда-сюда: четвертая, шестая, девятая. Все на месте. Промазали. Повезло. Я снова поймал первого журавля. Крылья его продолжали равномерно вздыматься: раз-два, раз-два, раз-два…

Новые шрапнельные разрывы не попадали мне в поле зрения, но, очевидно, они были, потому что вожак стал волноваться, то и дело поворачивая голову то направо, то налево. Вероятно, не мог понять, что это за шум, и что за огонь, ведь такого не случалось в его жизни никогда — ни в прошлом году, ни в позапрошлом, ни тогда еще, когда он был юнцом, и стаю вел его отец, и еще раньше — дед.

Он так и не понял, наверно, что случилось, когда черный дым и визжащий металл наполнили воздух, который поддерживал его широкие крылья. Некоторое время я ничего не мог разобрать, дым заслонил птиц. Я кинулся к шестикратному монокуляру грубой наводки — там поле зрения самое большое.

Клина не было. Призрачный клубок, из которого нелепо торчало только одно крыло, прямое, как парус, падал вниз, к грохочущей, озверевшей земле. Остальные журавли серо-розовым колесом крутились над покидавшим их вожаком. Навстречу птицам неслись дымные трассы пулеметных очередей.

На это невозможно было смотреть. Я отвернулся, сунул руку в карман, нащупал недокуренную ночью папиросу, закурил, закашлялся и только тогда вспомнил про Гарбусёнка. Она стояла рядом с зажмуренными глазами и таким мокрым лицом, как будто только что вынырнула из воды. Почувствовав мой взгляд, Гарбусёнок вздрогнула, вытерла ладонями щеки, поправила съехавшую набок пилотку и буркнула: