После пожара - Уилл Хилл
Между пластмассовыми разделителями – несколько картонных конвертов. Все они без опознавательных знаков, но, когда я вытаскиваю первый из них, на смену клокочущему во мне гневу приходит знакомая леденящая тревога, потому что в конверте лежат водительские удостоверения. Несколько десятков.
Беру в руки стопку удостоверений и вижу знакомые лица напротив имен, которых никогда не слыхала. На первом – фото Хорайзена, сделанное, должно быть, не меньше двадцати лет назад: все та же густая борода, однако морщинок вокруг глаз нет. Имя и адрес: Майкл Брантли, Сиу-Фоллз, Южная Дакота. На втором удостоверении фото мужчины, чье лицо я смутно помню из детства; возможно, это один из тех, кто покинул Легион после Чистки. Человека на третьем удостоверении я не знаю вовсе, что странно, а взглянув на четвертое, изумленно ахаю.
Сейчас мертвая Белла лежит где-то во дворе, а на фотографии перед моими глазами она едва ли старше меня. Длинные светлые волосы разделены на прямой пробор, Белла улыбается в кадре, и на поблекшем куске пластика значится, что ее зовут Меган Джойнер и что живет она в Берлингтоне, штат Вермонт.
Я перебираю всю стопку. С фотокарточек мне улыбаются мужчины и женщины – мои бывшие Братья и Сестры. Глядя на застывшие во времени лица, я чувствую, как по моим жилам растекается холод. Прячу удостоверения обратно в конверт, вытаскиваю другой. В нем множество справок и свидетельств, читать которые мне некогда, однако кое-какие названия на первых строчках документов мне тоже знакомы. «Чейз Манхэттен», «Ситибанк», «Уэллс Фарго».
Задвинув ящик, перехожу к следующему. В нем лежит одна-единственная папка. Беру ее в руки, и к горлу подкатывает нервный комок. Внутри – пухлая пачка документов, перетянутых резинкой. По заголовку на первой странице я понимаю, что это.
Последняя воля и завещание
Я кладу документы на шкафчик, стягиваю резинку и читаю короткий текст на первой странице:
Я, Эймос Натаниэль Эндрюс, будучи в здравом уме и трезвой памяти, настоящим завещанием делаю следующее распоряжение:
Все мое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, я завещаю Джону Парсону, проживающему в округе Лейтон, штат Техас, либо его наследникам.
Распоряжение сделано мною добровольно и без принуждения, под неусыпным оком Божьим.
Второй документ по содержанию практически совпадает с первым, отличается лишь имя. Так же и на третьем, и на четвертом, и на пятом.
Я пролистываю всю пачку, страниц пятьдесят-шестьдесят, и на всех обнаруживаю одно и то же: мужчины и женщины по собственной воле оставляют все свое имущество Джону Парсону. Отцу Джону.
Добровольно и без принуждения, шепчет голос в моей голове. Да-да.
Внезапно обретает смысл еще одно высказывание Нейта во время нашей прогулки вдоль забора. Он прямо заявил, что от внешних врагов проволочная сетка не защитит и что ее предназначение – удерживать нас внутри. Только теперь я понимаю, что он имел в виду. Не забор удерживает людей в Легионе – ограда не удерживала их никогда. Люди находятся здесь до тех пор, пока это нужно отцу Джону, который позаботился о том, чтобы уйти никто не мог.
Наверное, во Внешнем мире при необходимости можно получить новое водительское удостоверение, ведь люди то и дело теряют документы, но как выстроить новую жизнь, если кто-то держит под контролем твои банковские счета и имеет на руках подписанный тобой документ, где сказано, что все твое имущество однажды перейдет к нему? Что делать – выскочить через главные ворота и броситься в полицию? Нанять адвоката? Довериться федералам и попросить помощи у них? Может быть.
Но что, если отец Джон все это время был прав? Что, если ты пойдешь в полицию, а тебя привяжут к столу в подвале и станут лить в горло бензин? Уверен, что этого не случится? Так сильно уверен, что готов рискнуть?
Паранойя. Страх. В основе всего этого и сейчас, и всегда. Страх и власть.
Я закрываю папку, вся покрывшись мурашками, и выдвигаю последний, третий ящик. В нем вообще никаких бумаг, зато он доверху набит десятками предметов – их я вижу впервые, но о происхождении догадываюсь инстинктивно. Бумажники и связки ключей. Фото улыбающихся мужчин и женщин. Серебряные зажигалки, разноцветные бусы. Золотые и серебряные кольца. Игрушечные машинки и карточки с известными бейсболистами. Записные книжки в кожаных переплетах. Не менее двадцати мобильных телефонов. Вещи, некогда дорогие сердцу моих Братьев и Сестер, вещи, ценность которых прежние владельцы, пожалуй, в полной мере не сумели бы объяснить. Предметы, изъятые у них и спрятанные в шкафчике за запертой дверью. Память о тех, кому они принадлежали. Кого больше нет.
В уголках моих глаз собираются слезы: я вспоминаю папины ножи, страничку из его дневника, фото моих бабушки с дедушкой и пытаюсь представить, как это – расстаться с этими вещицами, отдать кому-то, зная, что больше их не увидишь. Я пытаюсь вообразить это и не могу. А потом замечаю в глубине ящика белый конверт, беру его в руки и беспомощно тереблю, потому что внутри у меня все переворачивается. Внезапно я понимаю, что сейчас грохнусь в обморок.
На конверте написано одно-единственное слово. Шесть букв, выведенные почерком, который я узнала бы где угодно. Мамин почерк. И надпись: Мунбим.
Я смотрю на конверт, потеряв ощущение времени. Возможно, прошла всего секунда или две, но дыхание перехватило, и перед глазами все плывет, и кажется, будто в один миг пролетают часы, дни, недели, месяцы, века и целые эпохи. Снаружи беспрерывно грохочут выстрелы, но я их не слышу, как не слышу и рева бушующего пожара, треска и шипения огня. В помещении становится жарко, однако я этого не замечаю. Я ничего не слышу и не чувствую, потому что меня здесь нет.
Я стою на крутом утесе, заросшем изумрудной травой, и гляжу на воду, такую синюю, что больно глазам. Я не оборачиваюсь, но знаю, что за моей спиной – дом с васильковыми стенами и белым палисадником. Из трубы вьется дымок, сзади доносятся шаги, и это мамины шаги: она идет ко мне и, я знаю, улыбается. Вот-вот она положит руки мне на плечи и скажет, что пора идти домой, потому что ужин…
Оглушительный скрежет разносится по подвалу и выдергивает меня из того места, куда перенеслось мое сознание. Я закрываю уши ладонями, потому что звук просто ужасен, он до того резкий и громкий, что я боюсь не выдержать и, шатаясь, бреду к распахнутой
