Александр Куприн - Том 6. Произведения 1914-1916
Мы с вами сядем на извозчика, как два порядочных человека, и никто из публики не догадается. А если вы задумаете упрямиться, то я просто посвищу городовых, и вас повезут насильно. И тогда я ни за что не ручаюсь». Я ему отвечаю: «Отчего же?
С удовольствием. Только, знаете, я здесь поджидаю одну даму. Мне случайно попали в руки ее письма… Я служу в бюро справок и розысков. И письма эти настолько откровенного и неприличного содержания, что я, по врожденной мне стыдливости, должен был их сжечь… и сжег… нарушив этим до известной степени мой служебный долг. Об этом я только и хотел ей сказать… Подождемте минут десять — пятнадцать, а потом я весь к вашим услугам, мой молодой, пылкий, но неопытный друг… Вы можете обыскать меня в полиции, можете произвести самый тщательный обыск в моей квартире. Моя совесть чиста, как поцелуй младенца. Вы же, за ваше рвение не по разуму, турманом полетите с вашей полупочтенной службы, и желал бы я знать, куда вы пойдете дальше? А вот, кстати, и моя официальная карточка».
Ну, конечно, мой молодой друг расстегнул рот. Он такого шахматного хода не мог даже и подозревать. И оставляет меня в покое… И даже извиняется. А я его велико- душно прощаю и даже угощаю папироской. Но если бы у меня эта штука и сорвалась, — все равно у меня ничего бы не нашли: при себе я ничего не ношу, а документы держу в третьем секретном месте.
Но на другой же день эта дама «А.М.К.» получает от меня письмо, написанное мною, моим почерком, с собственною подписью и целиком — имя, фамилия и адрес:
«Сударыня, случайно в мои руки попала честь Ваша, Вашего супруга и близкого Вам субъекта. Как порядочный человек, я хотел ликвидировать компрометирующую тайну с глазу на глаз, между мной и Вами, но Вам угодно было в это тонкое и щекотливое дело замешать грязные руки сыскной полиции. Тем не менее я останусь джентльменом с ног до головы и до конца моей жизни. Письма уничтожены, но не уничтожены их последствия. Это не от меня зависит. Не угодно ли Вам будет приехать по означенному адресу, где я лично передам Вам то, что необходимо было передать вчера в Ваших интересах».
Конечно, если бы я так писал мужчине, то он пришел бы в любой оружейный или седельный магазин, купил бы там стек из гиппопотамовой кожи, разыскал бы меня и отхлестал, как последнего сукиного сына. Но женщина теряется. Приходит ко мне в определенный срок, плачет, дрожит, волнуется… Угрожает самоубийством на моих глазах. «Э, нет, матушка, не проведешь!..» — думаю я себе. Ведь я уже давно разузнал об ее положении и состоянии. Два дома в Петрограде и Москве, отель в Париже и вилла в Ницце, тысячи десятин земли на Волге, лесные и хлебные баржи… Черт! Образованная, почти светская женщина, но… что хотите? — все-таки купчиха… Кровь сказывается… Муж для закона, актер для симпатии и так далее… И говорю:
— Двадцать пять тысяч, сударыня…
— Ах, боже мой, такие огромные деньги!..
— Ваш тенор, мадам, обходится вам дороже за один месяц!..
Начинается торговля. Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать три, двадцать четыре, двадцать четыре пятьсот и, наконец, двадцать пять…
Аккуратно, как честный человек, вручаю ей все четыре письма. Они у меня пронумерованы по порядку и даже числа указаны.
— Все? Все, подлец?!.
— Подождите, сударыня. Минутку внимания. Двадцать пять тысяч по вашему чеку я получу, конечно, сегодня или завтра. Вы немедленно же потрудитесь съездить за чековой книжкой, если она не при вас. А за слово «подлец» через неделю вы мне приплатите еще двадцать пять тысяч. Потому что ваши документы я вам возвратил, но раньше с них сделал фотографические снимки — с них и с конвертов. Не угодно ли полюбоваться?
Выбрасываю ей из ящика письменного стола один за другим снимки. И на каждом восемь тонких тщательных фотографий: четыре письма и четыре конверта. Фото- граф я превосходный.
Первый снимок она разрывает на мелкие части, от второго опять начинает плакать, третий… четвертый… пятый приводят ее в ярость, в исступление, в бешенство…
— Говори! Скорей, скорей, мерзавец!.. Сколько еще осталось!.. Говори!..
— Я уже сказал вам — пятьдесят тысяч… Ангел мой, уничтожьте хоть сто фотографий… Но ведь негатив-то у меня, родная вы моя. Понимаете? Да и два письма вашего козлетона тоже у меня. Ну уж и выраженьица… Только актер может в любовном письме дойти до такого мандрильного бесстыдства… (Про теноришку, конечно, вру на всякий случай; его писем у меня нет.) Но за слово «мерзавец» будет ровным счетом семьдесят пять тысяч. Сударыня, не брыкайтесь. Ведь здесь нас только двое. И даже некому подать вам стакана воды или нашатырного спирту от обморока. Все равно вы в моих руках. И навсегда. Так уж лучше будьте моей постоянной дойной коровой. А за хорошее поведение я обещаю вам не тревожить ни этого почтенного мужчину, ни того красавца. Идет?..
…И раки бордолез, и форель в белом вине, и куриные котлеты с трюфелями a la marechale давно уже давили мне горло.
От дыма сигар я почти не видел Гогина лица, и порою он совсем исчезал из моих глаз, и тогда голос его бубнил, точно большая муха через перегородку из ваты. А он продолжал медленно, с расстановкой:
— С нее и пошло… Приобрел я опыт и хватку. А там мне удалось захватить две выгодные поставки. Заработал я процентов четыреста… Что же?.. Не я, так другие…
Проживешь ты всю жизнь одною честностью и сдохнешь, как свинья под забором или в Обуховской больнице: И кому от этого польза? А другие живут и впивают в себя все радости, все наслаждения, весь блеск и праздник жизни… А жизнь так очаровательно красива и так омерзительно коротка!..
А потом я под руководством одного из моих прежних клиентов сыграл несколько раз на бирже на понижение. Рисковал, правда, всем состоянием, накопленным таким тяжелым трудом, но… выиграл, вернее, мне дали выиграть. А теперь — баста. Не хочу быть невольником труда. Хочу музыки, хочу пения, хочу танцев, хочу вина, хочу женщин, хочу, хочу, хочу… хохочу… захочу…
Но тут внезапно голос Гоги совсем удалился и потух. И сам он раздвоился, ушел вдаль и расплылся в сигарном дыму… И самый дым вдруг позеленел, запестрел, задвигался. И когда я открыл глаза, то нашел себя все на той же скамейке в Летнем саду. А сидевший против меня демагог только что успел сделать от своей скамейки три шага, и сложенная газета торчала у него из левого кармана. Ах, какое удивительное явление — сон. В две-три секунды перед тобою пробегут десятки лет, сотни событий, тысячи образов. И как живо, как непостижимо ярко!.. Но все- таки слава богу, что это был только сон…
Интервью
Двенадцать часов дня. Известный драматург Крапивин бегает взад и вперед по кабинету. Левой рукой он нервно крутит вихор над лбом, а правой делает жест, соответствующий тому месту в пьесе, которое ему никак не дается… Полы его старого татарского халата, зеленого, в белую продольную полоску, развеваются по сторонам. На ходу Крапивин сквозь стиснутые зубы напыщенно декламирует:
— «Нет! Не проклятие, не жажда мести останутся в моем сердце, а холодное, вечное презрение… Ты разрушила…»;
Горничная Паша показывается в дверях.
— Барин…
— «Ты осквернила тот идеал… Нет. Тот пьедестал, который…»;
— Барин, там какой-то человек пришодши. Крапивин останавливается и некоторое время смотрит на нее, точно спросонья, блуждающими глазами.
— Дура, — бросает он свирепо. — Если уж хочешь выражаться правильно, то надо говорить не пришодши, а пришодцы.
— Человек пришодцы.
— Никого не принимаю. Вон. Нет меня дома… Какой человек?
— Какой-то мужчина. Я ему докладывала…
— Вон. Я занят, заболел, умер…
— А они не слушают и лезут самосильно.
— Сорок раз тебе говорить, ворона псковская, что я принимаю только от… Что вам угодно, милостивый государь?
В комнату медленно вскользает очень молодой джентльмен. Смокинг, черный галстук, цветок ромашки в петлице, из бокового кармана торчит уголок фиолетового платка. Лицо бритое, с английским косым пробором. На губах очаровательная улыбка, в которой есть все: простосердечие, наивность, восхищение, застенчивость, — но также и одна искренняя тонкая черта — прирожденный лукавый комизм.
— Глубокочтимый… высокоталантливый… миллион извинений… Я сам знаю, как всем поклонникам вашего блестящего таланта дорога каждая минута вашего дивного, прелестного творчества…
— Да-с, — грубо прерывает его писатель. — И вы сами видите, что в настоящую минуту я занят, о чем вам только что сказала прислуга. И, наконец, кто вы такой, черт возьми?
Но гость не смущен. Голос его становится еще нежнее, произношение еще слаще, улыбка еще обаятельнее.
— Я сотрудник газеты «Сутки» — Бобкин… Вот моя карточка. Многочисленные читатели нашей газеты давно горят желанием узнать, над какой новой пьесой работает теперь ваше гениальное перо. Какие новые жгучие образы лежат в вашем неистощимом портфеле…
