Кухонный бог и его жена - Эми Тан
— И тогда француз подводил меня к пыточному ящику, такому деревянному приспособлению, похожему на тюремную клетку, с колодками. Огромному, как эта комната. Все наблюдали, как он вставляет мою голову в отверстие, а руки и ноги — в щели, которые тянулись до самых углов.
Она указала на углы комнаты, а потом села на стул, чтобы изобразить то, что происходило дальше.
— На виду оставались только моя голова, руки и торчащие ноги. Я крутила головой и трясла руками и ногами, крича жалобным голосом: «Пожалуйста! Пощадите! Не мучайте меня!» А потом смотрела на публику и звала: «Помогите! Помогите!» Я была очень хороша. Я умела говорить это на французском, немецком, английском и японском языках. Иногда посетители волновались и кричали французу, чтобы он меня отпустил. Но чаще мужчины кричали: «Давай уже, скорее, заставь ее кричать!».
Тогда скрипач начинал играть нервную музыку, а француз — тянуть веревку, прикрепленную возле пыточной клетки. И мои руки и ноги расходились все дальше вдоль щелей.
И вот Минь, сидя на стуле, начала разводить руки и ноги в стороны, до тех пор пока на стуле ее не удерживал только зад. Ее глаза стали большими и испуганными. Мне тоже было страшно.
— Я кричала все громче и громче, — прошептала она. — Скрипка издавала все более высокие трели, пока мои руки и ноги не оказывались по углам пыточной клетки, в двенадцати футах от головы, с лицом, кривящимся от боли! И я хрипло кричала: «Я скажу! Скажу!» Тогда француз поглаживал бороду и произносил: «Так что это? В чем секрет бессмертия?» И, наконец, я в последнем усилии выкрикивала: «Это доброта! То, чего у тебя никогда не будет!» И после этого я обвисала и умирала.
Минь зажмуривала глаза и открывала рот, изображая покойника, а я смотрела на нее.
— Ай-ай! Какой ужас! И ты должна была делать это каждый вечер?
Вдруг она открыла глаза и вскочила со стола, громко смеясь.
— Но это же просто трюк! Трюк! Разве вы не понимаете? Из клетки были видны не мои ноги в красных туфельках и руки в красных перчатках! В этой клетке сидели еще четыре девушки, которая высовывали кто руку, кто ногу, и двигали ими в такт моим крикам. Понимаете? Я была только актрисой, лицом, голосом.
Я кивнула, пытаясь сложить все в одну картинку.
— Ну да, я была очень хорошей актрисой. Каждую неделю кто-нибудь в зале терял сознание. Но потом мне стало скучно. К тому же слишком много народу хлопало и радовалось, когда я умирала. — Она вздохнула. — Я ушла оттуда, когда нашла работу получше.
Я пела в Синсиа, ну, знаете, торговый комплекс на Нанкинской улице. Я была одной из девушек, развлекавших пением клиентов в ресторанах под открытым небом. Но эта работа закончилась очень скоро, через два месяца, потому что началась война. Бомбы упали прямо на торговый центр, я ходила посмотреть, что там случилось.
Я поняла, что Минь говорила о тех самых бомбах, сброшенных по ошибке.
— Вы бы это видели! Я стояла на другой стороне улицы, прямо перед торговым центром, среди огромной толпы. И оттуда мне казалось, что убито больше сотни человек. Ужасное зрелище! А потом всем велели разойтись. «Всё под контролем! — кричали они нам. — Никто не пострадал. Какие тела? Это не тела, а мужская и женская одежда».
Вот что они говорили: только тряпье, растерзанное взрывом.
Минь повернулась ко мне:
— Вот так и получилось, что я видела одно, а слышала другое. И задумалась: чему же мне тогда верить? Глазам или ушам? В итоге я положилась на сердце. Мне не хотелось думать, что я видела тела погибших. Лучше уж считать это иллюзией, вроде той, которую я создавала в «Огромном мире».
Я тогда подумала, что эта Минь очень похожа на меня. Видели одно, слышали другое, и обе положились на глупое сердце.
— Подождите, — вдруг сказала она. — Я знаю кое-что, чему вы ни за что не поверите!
Минь быстро побежала вверх по ступеням, вернулась с пластинкой в руках и так резко повернула ручку граммофона, что, когда она опустила иголку, музыка заиграла слишком быстро. Девушка тут же начала вращать бедрами и щелкать пальцами.
— Я пела эту песню в Синсиа, пока его не разбомбили. И танцевала под нее.
И она начала петь и танцевать, словно я — сотня ее зрителей. Это была американская песня о любви, где говорилось о сердце, разбитом много раз. Я сразу поняла, что у Минь очень приятный голос. Китайцам такие нравятся. Ее руки извивались, как ветви, постепенно замедляясь, когда песня подходила к концу. Нет, правда, Минь была хороша.
— Вставайте, лентяйка! — вдруг сказала она. Заведя граммофон заново, она еще раз поставила ту же песню и стащила меня со стула. — Сейчас я покажу вам, как танцевать танго.
— У меня не получится! — запротестовала я, но на самом деле мне очень хотелось научиться. Я видела фильмы с Джинджер Роджерс и Фредом Астером, и мне нравилось, как Джинджер утанцовывает от проблем. Ее ноги в чечетке порхали над сценой, как птицы.
Но мы танцевали не так. Минь шла вперед, я назад, быстро, потом медленно. Она склонила мою голову сначала одним образом, потом иначе, и я вскрикивала и смеялась. В тот вечер мы ставили эту песню много-много раз. В другие дни она учила меня основным шагам вальса, фокстрота и линди-хопа. Кухарка и горничная смотрели на нас и хлопали.
Я тоже кое-чему научила Минь. Как писать собственное имя, как заштопать дырку, чтобы ее не было видно, как правильно говорить. Вообще-то она сама попросила меня научить ее хорошим манерам. После того, как поругалась с Хулань.
Та спросила ее, где Минь собирается жить, когда от нас уедет. И девица ляпнула:
— Не ваше дело!
Весь вечер Хулань не смотрела на девушку, делая вид, что ее стул пуст, и все время шумно принюхивалась. В конце концов я спросила:
— Ты унюхала что-то испортившееся?
Потом я объяснила Минь:
— Когда тебе задают вопрос, нельзя отвечать «не твое дело». Это плохие манеры.
— А почему я должна отвечать ей? Это у нее плохие манеры, раз она задает такие вопросы.
— Даже если так, в следующий раз, когда она спросит, скажи: «Пусть эта проблема вас больше не беспокоит». То же самое, что «не ваше дело», даже сильнее.
Минь несколько раз повторила эту фразу.
— Ух ты, здорово! — рассмеялась она. — Я говорю прямо как леди.
— И когда смеешься, — добавила
