Свет очага - Тахави Ахтанов
Кажется, ему стало немного легче, под моей ладонью он стал понемногу отходить. Прижался ко мне лицом, долго плакал.
Суд, наверное, уже кончился и полицаев повели на расстрел. Я вслушиваюсь, жду залпа, но лес пока мирно шумит. Прошло еще немного времени. Может, Усачев и полицай Тереха выкопали себе могилы и стоят теперь в ожидании позорной смерти?
Я заранее знала о том, что случится сегодня. Носовец о некоторых делах советовался с Касымбеком прямо при мне, и однажды вечером разговор зашел о суде, и я запомнила, как Носовец говорил решительно, словно гвозди вколачивал:
— С врагом мы воюем, да. Но можно воевать получше. И ряды партизан могли бы быть побольше. Есть одно упущение. Мы до сих пор как следует не наказали подонков, служащих врагу. Запомните, Едильбаев, это наш большой недостаток. Понимаете, что может за этим крыться? Народ в тылу врага должен чувствовать силу советской власти, а не силу немцев. Мы здесь остались хозяевами, и мы должны карать предателей. Нужно схватить несколько полицаев, привести к нам и судить. Понимаешь? — он пристально смотрел на Касымбека. Была у Носовца такая привычка — глядеть в глаза собеседника, стараясь заставить принять его каждое свое слово. — Поэтому давай организуем специальную операцию по захвату полицаев. Взять бы эту сволочь Усачева, он же бывший активист, его преступление вдвойне тяжелее.
Когда я услыхала имя Усачева и то, что его приведут в лагерь для суда, мне стало не по себе, мне не было его жаль, но сын его, Прошка, ему-то за что такая казнь? И я подумала, хорошо было бы, если бы Усачева случайно убил кто-нибудь по дороге к нам.
Но высказать свою мысль Носовцу я не решилась, а попросить вмешаться в это дело Касымбека… Нет, и он не поможет мне, и он не в силах заставить Носовца изменить этот план. Я говорила себе, доказывала, взывала к рассудку, пыталась убедить себя в необходимости этой операции, но чувство жалости, неистребимой, женской, брало верх над рассудочными доводами и вопреки суровым законам войны, которые диктуют тебе — сожми сердце в каменный кулак, иначе оно разорвется в клочья. Знаю я эти законы, но пересилить себя не могу.
Вот Носовец, он кажется мне выкованным из железа. И не только я одна думаю о нем так, в последнее время люди все чаще называют его «железным комиссаром». Это человек, убежденный в какой-то большой, еще не совсем доступной моему пониманию правде, единственной правде, и не успокоится он, пока не поймут ее все до единого и не примут ее неукоснительно. Человек, который не сомневается в своей правоте, самый счастливый из людей, его не точит, не сосет червь сомнения, не разламывает неуверенность, потому-то силен он и может диктовать свою волю. Можно ли подчинять других, если не веришь себе, своему, если ты не стоишь хоть на один вдох выше тех, кого за собой зовешь? Но все-таки меня почему-то смущает монолитная крепость и цельность его.
11
По моим подсчетам, с тех пор, как я спряталась в этой землянке, прошло около шести часов. Солнце, должно быть, накатывается на кромку леса и плавит ее в красное стекло. Стрельба то стихает, то вновь поднимается, судя по этому, укрепившиеся на опушке леса партизаны не отступили сразу, а отбили первую яростную атаку немцев. И ослабел их напор, пошли какие-то суетливые наскоки, отдельными, как бы машинальными ударами враг пытается вклиниться в ряды обороны и несет большие потери…
Я стала уже надеяться, что не прорвать немцам нашей обороны, что завязли они на подступах к ней, как вдруг выстрелы послышались совсем рядом, можно было отличить чахоточную трескотню автоматов от пулеметных очередей, бой теперь шел самое большее метрах в четырехстах от меня, захлестнет ли он мою землянку или пройдет мимо? Огонек надежды то загорается, то гаснет, ясно мне только одно: огромные силы бросили фашисты и не успокоятся до тех пор, пока не очистят этот лес от партизан. Но и партизаны так просто не намерены оставить лес. Они хорошо знают здесь каждую кочку, бой ведут, отступая, втягивая немцев в глубь леса, путают следы и вновь появляются там, где немцы уже прошли. Во время весенних кровопролитных боев партизаны многих потеряли, но выжили именно таким вот образом.
Все бы ничего, ждать и прятаться — не под пулями отступать. Но голод вот только мучает. Особенно лето нынешнего, сорок третьего года выдалось трудным. И люди совсем исхудали, голодно в избах, хоть шаром покати. С приближением фронта немцы усилили охрану, и брать их обозы стало труднее. В лесу, наверное, не осталось травы, которую бы мы не пробовали жевать или варить из нее какое-нибудь пустое варево. Хорошо, когда находятся грибы и ягоды, в озерах рвем кугу, но в этих краях камыша и куги на озерах маловато, нет тех сладких корней, которые растут у нас в степи. Иной раз, когда совсем подводит живот, хватаешь первые попавшиеся травы и листочки, и такие горькие среди них попадаются, что вызывают мучительную тошноту, и кажется в такие минуты, что вывернешься наизнанку, льются из глаз слезы, и голова раскалывается от боли. Заставляет голод партизан нарушать приказы командиров и резать последних лошадей, русские, оказывается, конину не едят только в мирное время, голод все предрассудки рушит.
Голод… голод… Дулату моему уже почти два года, но я, когда совсем нечего есть, кормлю его своим молоком. Теперь к нему добавилась и маленькая Света. Ей тоже уже год и четыре месяца, и разве насытит голодная женщина своим молоком двух растущих малышей? И оторвав своего, ненаевшегося, удивленно и обиженно глядящего на меня, беру на руки чужое дитя, и она припадает к моей груди. Уже сейчас маленькая Света очень похожа на свою мать и постоянно напоминает мне мою подругу, которая была рядом со мной в самые трудные минуты.
Бедная Света! Так много горя выпало ей, что даже рождение дочери не обрадовало ее. Нерадостным было возвращение ее в наш лагерь, не радостна, тяжела была и встреча с мужем.
