Воскресший. Повесть - Алексей Николаевич Загуляев
Твоя Вера… И не его уж вовсе, но отчего-то тепло так и разлилось по всему телу. И вроде как расстроиться должен, ждал-то от неё, если признаться, совсем другого. Но странным образом ощутил радость оттого, что у Веры всё хорошо. Она счастлива – и этого её счастья уже и ему довольно. За эти несколько месяцев, что он провёл здесь, характер его словно бы закалился и душа окрепла. Антон чувствовал это всякий раз, когда случались какие-нибудь невзгоды (а в приходе они случались чаще, чем где-либо). Разговоры с отцом Анатолием углубили его веру, а собственные размышления по крупицам вычленяли самое ценное из того, что преподносила ему жизнь. Документы он и в самом деле сумел выправить, помогли знакомые профессора из Политехнического. И отпуск ему академический оформили, формально – по поводу подготовки к защите кандидатской. Хоть и нелегко было достать необходимую литературу, но и здесь добрые люди помогли – худо-бедно на диссертацию источников набралось. Денег немного тоже скопить получилось, но только на дорогу до Петрограда и чтобы за комнату какую-нибудь из дешёвых на месяц вперёд заплатить. Так что всё было готово к долгожданному возвращению Антона домой.
На подоконник у окна прилетел голубь и стал ворковать, танцуя и раздувая зоб. Антон пошарил по карманам, нашёл вчерашний ещё кусок хлеба, почти зачерствевший, и покрошил птице. Зимой трапезную облюбовала пара сизых голубей и уже успела сделать четыре кладки, по два яйца в каждой. Из четырёх яичек вылупились птенцы, старшие из которых уже готовы были помериться силами со своим папой. В годы революции и гражданской все голуби исчезли из городов – то ли их стали есть, то ли сами они поумирали от голоду, не кормленные на пустующих и заваленных баррикадами площадях. А теперь словно бы выходили из подполья, и люди искренне радовались их появлению. Пришлось дать всем имена: папу назвали Лесей (от слова «лесовичок», потому как поначалу думали, что к ним прилетел умирать старый голубь, оказавшийся в итоге вовсе не старым да ещё и смышлёным – сумел и подругу сюда привести и гнездо обустроить), маме дали имя Чернышка, а деткам – Буля, Боба, Биба и Буба. К сожалению, Биба родился больным, и, сколько ни пытались Антон с отцом Анатолием его выходить, он всё-таки на ноги встать не смог. Делили с голубями скудную пищу, добывать которую приходилось ремонтом печек, рытьём колодцев и заточкою затупившихся инструментов. Ещё в феврале секретной комиссии во главе с Троцким было поручено разработать и провести кампанию по изъятию всех церковных ценностей повсеместно, якобы ради помощи голодающим Поволжья. Возможно, где-то в Петрограде или Москве ещё было что изымать, но провинциальные приходы давно уже не имели ничего, кроме проблем. В Петрограде недовольные произволом стали организовывать бунты, на что власти отреагировали самым жестоким образом. А в Шуе протестующих даже расстреляли из пулемёта. Летом намечался большой судебный процесс, позже названный «Петроградским». Внутри церковной верхушки тоже назрел раскол: одни пытались отстоять жалкие остатки своего былого духовного авторитета, другие же, как, например, священник Красницкий, не боялись Бога выступить в качестве обвинителей по наспех сфабрикованному «петроградскому» делу. Церковь, как организм, пыталась выжить в экстремальных условиях и инспирировала неокрепшие души идти ради этого на компромисс пусть даже и с сатаной. Оставшиеся в малом числе прихожане сами испытывали недостаток, и хотя старались помочь отцу Анатолию – кто яичками, кто молоком козьим, – тот всячески пытался сдерживать их от таких благородных порывов.
Как раз сейчас он и вошёл в трапезную, неся на коромысле вёдра с родниковой водой.
– Сейчас самоварчик поставлю, Антон Сергеевич. Позавтракаем покрепче, да пора в путь, как и договаривались. В лесу ещё снежно в теньке, но земля отмокла. До Пасхи надо успеть.
Когда самовар поспел, игумен взял на руки больного голубя и сел за стол. Биба был уже почти неподвижен. Отец Анатолий осторожно поглаживал его по головке и с каждой минутой делался всё мрачнее. Голубь только закрывал глаза и будто морщился от непрекращающейся боли. На столе исходил паром стакан с горячим чаем. Антон внимательно вглядывался в лицо игумена, стараясь угадать его печальные мысли. Вертя в пальцах пожелтевший от времени кусок сахара, Антон так и не решился его съесть, выпив пустой, заваренный на зверобое, чай.
Видимо, сумев наконец сформировать как-то свои мысли, отец Анатолий прервал затянувшееся молчание:
– Я вам так скажу, Антон Сергеевич. Русская Идея, которая с большой буквы, когда-нибудь Россию и сгубит. Ибо нет той глубины понимания её у людей, которую вкладывал в неё тот же, скажем, Достоевский. Когда эти бесноватые захватили власть и стали проповедовать свою ложь, я содрогался до глубины, видя, как добрые, казалось бы, люди, которых я хорошо знал, превращаются в душевнобольных. Словно и в них вселялся какой-то бес, выворачивая их ум наизнанку. В самом страшном сне я не мог такого представить… Да и до сих пор с трудом во всё это верится. Мудрые люди предостерегали о том, что Русская Идея, превращённая в национально-культурную спесь, может совершенно сгубить Россию. И похоже, что она Россию всё ж таки и сгубила, и даже раньше, чем смогла оформиться в русское избранничество, как в полноценное извращённое движение. Может, оно, конечно, так даже и лучше, потому как незрелый ум может натворить много бед, поверхностно восприняв существо своей миссии. Но какова плата, Антон Сергеевич! Какова плата! Во мгновение испарилось всё: ценность человеческой жизни, любовь, сочувствие… Да что там… Сама вера исчезла! «Не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй», – отныне всё это пустые слова. Я даже боюсь, что пустыми они были для многих и те две тысячи лет, что отделили нас от человека-Христа. Как легко оказалось подменить истинную веру самыми простыми вещами, вещами, так сказать, почти бытовыми: обещанием земли и фабрик, обещанием мира ценою убийства тысяч. Да нужен ли такой мир, в котором все будут ходить шеренгами по костям своих братьев?! Не приведи Бог, чтобы когда-нибудь эта Русская Идея снова воскресла. Не могу себе представить такого времени, когда она может быть понята народом верно. Воскреснув однажды, она уже точно Россию погубит, раз и навсегда… Вот всё кажется мне, – после некоторой паузы продолжил он, – что всё это какое-то дикое недоразумение. Минутное помешательство. Будто проснусь завтра – и всё встанет на свои правильные места… Но чувствую, как скукожилась внутри душа моя, почти не в силах открыть глаза. И понимаю – не минутное это. В бескрайнюю чёрную бездну боится прозреть душа. Вот и скукожилась, вот и закрыла глаза… Впрочем… Что ж это я так раскис-то с утра. Мне ли не знать, Антон Сергеевич, что пути Господа неисповедимы. И мне ли не верить в чудо и не ждать его в любую минуту.
Отец Анатолий допил чай, встал и отнёс голубя в лукошко, устланное сухой травой и стареньким льняным полотенцем.
