Выбор воды - Гала Узрютова
Нравится думать, что название Любляница произошло от немецкого «Laibach» («медленная вода»), но и другая версия – о происхождении названия от имени Любовидъ, возможного основателя поселения на берегах реки, – красива и вечна, как человечий поход к воде. Впрочем, можно называть реку по-новому каждый день недели: она семь раз исчезает и возникает на поверхности, меняя имя.
Но Любляницу я ещё не чувствую как личную (даже частную) территорию, как, например, Волгу. Не на берегу Волги – а у меня на берегу. Не на берегу реки – а на моём берегу.
Волгую, когда никого нет: вода уходит от берега на сто двадцать метров и открывает ребристое нёбо реки. Никого. Разве что рыбак дёрнется вдалеке, козы упадут с яра или мотоциклист пронесётся. Рухнувшая пристань торчит из Волги скелетом динозавра. Когда сюда приезжали на метеоре, путь над водой был цел, и по нему можно было пройти.
Берег – всегда ожидание. Луна над рекой – точка дня.
По берегу Любляницы же иду – как по берегу только что созданной реки; у меня нет о ней воспоминаний.
Широкие ступени Трновской пристани, спускающиеся к Люблянице, как обычно, заняты, но я нашла свободный метр на этом каменном пляже.
Ивы рвались к воде – зелёные косматые звери, пришедшие на водопой. Вода делает города подвижными. Делает их вечными. Это она решает, где городу расти, а где – зарастать.
– Свободно?
Красный от бега брюнет в шортах сел рядом, вытер лицо майкой и поставил на ступеньку бумажный стакан.
– Молодёжь – как стая голубей. Сразу всё оккупируют, только крошку кинь. Бегать начал. Потное дело. Ну и дрянь этот спортивный коктейль.
Нико переехал в Любляну из Флоренции. Я несколько раз повторила ему название города, в котором родилась, но он о таком не слышал.
– Говоришь, как поёшь.
– Это волжское. Мы медленно говорим, напевно. Сколько лет уже здесь?
– Одиннадцать. Хотя словенского языка до сих пор не знаю.
– Почему не учишь?
– А смысл? Тогда я приехал сюда, как это сейчас называют, в саббатикал: решил отдохнуть от работы в страховой компании. Но саббатикал затянулся.
– Все помешались на этих саббатикалах. Мой бывший шеф так и не вернулся из него. Сказал, медиа – это не его. Открыл кофейню. Но ему пришлось возвращать корпорации те деньги, которые ему заплатили за год саббатикала.
– Физически не могу представить, что снова буду страхованием заниматься. В тридцать девять стал писать музыку к фильмам, рекламе – для этого язык не нужен. Здесь все говорят на английском. Вообще, я начинал учить словенский, но понял, что он мне не нужен. Не с кем на нём говорить. Словенцы живут семьями, чужаков редко принимают. Трудно влиться. Особенно после Италии.
– И каково это – столько лет жить в городе, язык которого не понимаешь?
– У меня нет потребности постоянно с кем-то говорить. По выходным мы с приятелем ходим выпить или на футбол. Общаемся на английском. С другим знакомым ходим по крышам и террасам – за пчёлами наблюдать.
– Пчёлы на крышах?
– В Любляне больше четырёх тысяч ульев на крышах. Какой толк от языка? Чтобы тосковать на нём? Помолчать я и на своём – итальянском – могу. Хотя одно словенское слово я запомнил – долго не мог понять их двойственное число. Midva. Если буквально, то мы два – мужчина и женщина.
– А если мы – две женщины?
– Medve.
– А мы тогда кто?
– Таких здесь называют «samotar». Одиночка.
– Ты как дерево из другой климатической зоны, которое высадили в местном ботаническом саду.
– Нет, я прижился, но под землёй корни уходят туда, откуда дерево выкопали.
– Почему тогда в Италию не возвращаешься?
– Если пожил в Словении хотя бы несколько недель, она тебя держит. Можно уехать, но будешь о ней думать. Не знаю, в чём дело, но я часто вспоминал Любляну, и успокоился только тогда, когда сюда переехал. Мне здесь нравится. Город как большая пешеходная зона. Ничего не происходит. Нет времени, нет ожиданий. Может, в моей жизни настал такой период, когда мне нужна Словения. Знаешь, в юности нужен был Нью-Йорк, но я так туда и не попал. Студентом был – хотел жить в Берлине, даже почти переехал, но не сложилось. А теперь Нью-Йорк мне не интересен, Берлин стал другим. Рано или поздно в жизни каждого наступает Словения. Любляна похожа на чужую семью, в которой всё хорошо, когда ты приходишь в гости. Хочется возвращаться туда снова.
– Пока однажды не придёшь в гости без приглашения и не застанешь семью в растянутых трусах.
– Поэтому меня в гости и не зовут. Сама надолго здесь?
– Головной офис прислал делать интервью. Большой проект. Не так муторно, как раньше, когда работала райтером криминальных новостей. 14 тысяч криминальных новостей за несколько лет. Приезжает кто-нибудь в город, говорит: как в этом месте красиво, как в том – хорошо. А я в ответ: в этих местах по весне тела двух женщин нашли. Оставаться там не хотелось. Когда езжу по городам, по крайней мере, не знаю, на какой улице кого убили.
– Могут послать куда угодно? Или ты сама выбираешь, куда ехать?
– Выбираю города, в которых есть большая река, море или океан.
– Плетёшь свою водную паутину?
– Бегу с берега. Матрос невидимого корабля.
– А я бегаю по берегу. Двенадцать километров вдоль Любляницы. Побежали?
– Бегать – скучно. Люблю ходить. Могу идти без остановки несколько дней подряд. Движение не даёт ни к чему привязываться. Как только остановишься – сразу привыкаешь к месту, к запахам, к цвету домов.
– Когда-то же придётся остановиться. Дети есть попросят, или ещё чего.
– В этой невесомости быстро жить невозможно. Люди рожают детей прямо в космос, и те летят непонятно куда. Делают кесарево. Никто не хочет, чтобы там всё разверзлось. Чтобы вселенная взорвалась. Все хотят просто пустить петарду на заднем дворе. На безопасном расстоянии.
– Людям нравится бежать.
– Бег был нужен человеку, чтобы убегать от хищника. Не хочу убегать, хочу просто идти. Не думаю, что время – это прямая линия, с которой мы не можем свернуть. Я хочу – сворачивать, задерживаться в тени, в переулках.
– Что, если, когда захочешь вернуться из переулка к главной дороге, её уже не будет?
– Куда она денется?
– Водой смоет.
– Построю плот.
– И что будет,
