Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
И когда Марья Евграфовна приехала в Петербург и увидала брата, то была несколько даже сконфужена его превосходством. Такой он казался ей умный, образованный и и красивый, и так он говорил спокойно, уверенно, хотя и не выказывал особенной словоохотливости, и такая в нем чувствовалась сила. Однако, Марья Евграфовна стеснялась Марка и не решалась с ним говорить с тою откровенностью, на которую порывалась ее душа. Кому же открыться, кому же рассказать о своей неудачной жизни и пережитых горестях, как не единственному на свете близкому человеку, брату? И ей так хотелось этого. Она так надеялась сблизиться с Марком и найти в нем сочувственную, родную душу. Но с первого же свидания с этим спокойным, замкнутым в себе человеком, — который не обнаруживал ни малейшего желания узнать интимную сторону жизни сестры, и сам, в свою очередь, совсем не имел намерения рассказывать о своей прошлой жизни и о себе самом, — она почувствовала какую-то робость перед младшим братом и в то же время прониклась к нему почтительным уважением.
Он заходил к ней почти каждый день на полчаса, раз сводил ее в театр, но говорил, по обыкновению, мало и больше о самых обыденных вещах, точно не снисходя до какого-нибудь более серьезного разговора. С Васей он не особенно дружил (он, кажется, вообще, детей не любил) и никогда не ласкал. И Вася не благоволил к дяде, тем более, что дядя как-то раз заметил, что мать его очень балует, и насмешливо прибавил:
— Видно, думаешь, что он герцогом будет?
После чего прочел коротенькую и вполне основательную лекцию о том, как портят матери детей, и какие от этого вырастают нюни.
Марья Евграфовна стала возражать, но Марк видимо слушал с снисходительным презрением ее доводы, что нельзя не побаловать ребенка, и вместо ответа только усмехнулся, обидев и сконфузив Марью Евграфовну.
— А ты не сердись, Маша, — проговорил, уходя, Марк, — и извини меня дурака, что вмешался не в свое дело и вздумал убеждать женщину да еще мать! Совершенно бесполезная трата слов и времени!
Не высказывая сестре ни своих взглядов, ни мнений, ни планов и надежд, что казалось столь странным в молодом человеке двадцати пяти лет, Марк оставался для Марьи Евграфовны несколько загадочным, хотя бесспорно выдающимся человеком. Ее удивляло, что он такой сдержанный, спокойный и, казалось, решительно ничем не увлекающийся. Все, что за все эти дни Марк сообщил о себе, относилось к его внешнему положению. Он служил и получал восемьсот рублей. Доволен ли он своим положением и заработком, Марк не проронил ни слова, точно говорил не о себе, а о ком-то постороннем. И еще была в нем одна черта, поразившая Марью Евграфовну: брат никого не бранил, никого не осуждал, а если и бранил, то равнодушно, скорее определяя явление, но не возмущаясь им, и ни на что не жаловался. Даже погоду петербургскую ни разу не обругал.
* * *
По обыкновению, Марк заходил к сестре по вечерам, часов около семи. И в этот вечер, в те же часы раздались его хорошо знакомые три удара, твердые и медленные в дверь, и, вслед за разрешением, в комнату вошел Марк Борщов.
Он был поразительно похож на Марью Евграфовну. Такой же пригожий и цветущий, ухитрившийся сохранить в Петербурге здоровый, пышный румянец на щеках, среднего роста с темно-русыми кудрявыми волосами, маленькой бородкой и шелковистыми усами. Тот же высокий лоб, тот же русский, слегка мясистый нос, те же карие глаза и большие широкие руки с короткими пальцами. Но выражение и лица и глаз у Марка было совсем другое — далеко не простодушное и кроткое, а строгое и уверенное, определенное и как будто несколько вызывающее. Что-то энергичное, сильное и упрямое чувствовалось и в красивом серьезном лице Марка, и в его сухощавой крепкой фигуре, и в твердой походке, и в манерах, слишком уверенных для молодого человека.
Одет он был с скромной простотой хорошего вкуса. В его костюме не было ничего крикливого, яркого. Темная жакетка, темный галстук, свежее белье. И сам он был свежий, чистый и опрятный — видно, что смотрел за собой.
Марк пожал руку сестры и присел на кресло, предварительно раздвинув полы жакетки, чтобы не смять ее.
— Ну, герцог наш, кажется, поправляется? — спросил он.
— Ему сегодня гораздо лучше. Жар спал.
— И тебе, следовательно, нет причины волноваться?
— Я и не волнуюсь. Хочешь чаю?
— Нет… Некогда.
— Спешишь?
— Да, дело есть…
— А я, Марк, хотела с тобой поговорить об одном деле, — заговорила, после минутного молчания, Марья Евграфовна, робея и конфузясь… — Ты можешь уделить мне несколько минут?
— Сделай одолжение, Маша. Я могу десять минут, а то и все четверть часа уделить тебе.
— Видишь ли, я хочу спросить твоего совета…
— Чтобы, конечно, не исполнить его? — насмешливо ответил Марк, открывая ряд маленьких белых зубов. — Что ж, спрашивай…
— Ах, Марк… Ты все точно смеешься, — с сердцем проговорила Марья Евграфовна.
— И не думаю, Маша. Говорю совершенно серьезно… Из десяти человек, спрашивающих совета, девять, наверное, поступают по-своему… Так в чем же дело?
Марья Евграфовна взглянула на Васю и, понижая голос, начала рассказ о своем прошлом, о том, как бросили ее с детьми, что она вынесла. Она говорила горячо, словно бы переживая прошлое.
Марк слушал очень внимательно, но никакого сочувствия не выражал. Лицо его, по обыкновению, было холодно и серьезно.
Увлеченная своим рассказом, Марья Евграфовна сперва не заметила безучастия брата. Но когда она, окончив исповедь, взглянула ему в лицо, ожидая слова сочувствия или взрыва негодования против человека, причинившего ей столько горя, то совсем смутилась и оробела…
Он молчал. И какой странный не то порицающий, не то насмешливый взгляд!
И, обнасенная до глубины души, она воскликнула:
— Марк! Что ж ты молчишь? Или ты оправдываешь этого человека и во всем винишь меня?
— И его не оправдываю, и тебя, Маша, не виню. Да и, вообще, что толку в обвинениях и в оправданиях! Твоя история одна из обыкновеннейших историй, и я только удивляюсь, что ты до сих пор продолжаешь возмущаться. Ты поступила легкомысленно, не заставив его жениться, а он воспользовался твоим легкомыслием. Называй его поступок, как хочешь, но от этого тебе не легче. Не так ли? — говорил Марк спокойным, убежденным тоном.
— Но правда-то есть одна на свете?
— Правда?.. Об этом когда-нибудь поговорим в другой раз, Маша. Это вопрос очень
