Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан
Те свидетельствуют, что заключенные, отобранные для перевозки в лагерь отдыха «Миттверда», на самом деле были перевезены в Молодежный лагерь в Уккермарке для последующего уничтожения. Они же утверждают, что им чудесным образом удалось выжить, несмотря на многочисленные попытки убийств. Они не знают, как выдержали их организмы, и без того обессиленные. В Молодежном лагере содержали пожилых и больных женщин. Их били, морили голодом, травили. Часами им приходилось стоять на снегу в одних рубашках, а иногда и обнаженными, пока на стемнеет. Каждый день главная надзирательница отбирала среди них от пятидесяти до семидесяти женщин, и их на грузовиках везли в газовую камеру – деревянную постройку рядом с крематорием. Однажды вечером какая-то женщина сумела спрыгнуть, когда грузовик тронулся. Вопя во весь голос, она бегом пронеслась по всему лагерю Равенсбрюк с криком, что их умерщвляют газом. Эсэсовцы схватили ее. Но после этого все уже знали.
Хеннинг обнаруживает внутреннюю служебную записку ИТС, уведомлявшую персонал, что «Миттверда» – кодовое слово, означавшее уничтожение. Записка датирована январем 1975-го. Однако сколько он здесь работает – все это время коллеги много раз отказывались выдавать свидетельство о смерти одной из женщин, упомянутых в этом списке, наверное, по недоразумению. Получив в руки такой солидный козырь, Хеннинг посылает десятки писем и служебных записок, осаждает кабинет директора и наконец одерживает победу. Он лично пишет каждому из потомков, и прикладывает к свидетельству о смерти несколько слов, сухая сдержанность которых не вполне передает его истинные чувства: «С сожалением подтверждаю, что вашей матери/сестры/бабушки нет в живых. Пусть даже с того трагического момента утекло много воды, я все же хочу выразить вам мои искренние соболезнования».
Ему больше нечего добавить.
Теперь она знает, какая тьма там, куда зовет ее Ильзе.
Вита
Ирен уверена: в ее библиотеке есть книга Жермен Тийон о Равенсбрюке. Теперь, когда они с Ханно остались одни, она снова полюбила свои книги. До развода она прятала свою внушительную библиотеку о нацистских репрессиях в каморке под лестницей, обустроив там себе рабочий кабинет. Мужу сказала, что разбирает дела архивных фондов военного времени. Он не проявил ни малейшего любопытства. Это хотя и облегчило жизнь, но все-таки задело ее. Должно быть, Вильгельм считал, что работа для женщины – дело второстепенное, средоточие ее жизни – домашнее хозяйство. Она опасалась, что, когда появится на свет их первый ребенок, он заполнит собою все, что еще оставалось от ее независимости. Ей понадобилось немало времени, чтобы решиться стать матерью. Работа занимала все больше и больше места и в жизни, и в мыслях. Ирен даже представить не могла, что откажется от нее. Втайне она читала все мыслимые документы о Второй мировой войне, пользуясь рабочими командировками Вильгельма, чтобы самой съездить в Кассель или Геттинген и запастись нужными трудами в библиотеках. Иногда ночевала в отелях, вечерами гуляя по улицам, подолгу стоя на террасах биргартена и наслаждаясь атмосферой студенческого городка. В ней снова оживала свобода поступать как ей вздумается, следуя своим порывам, не уступая желаниям другого. Шла на последний сеанс в кинотеатр, чтобы посмотреть итальянский фильм, читала при свете солнца, удобно усевшись на ступеньках музея. Ловила призывный взгляд незнакомца, и засыпала, возбужденная своим положением путешественницы-чужестранки, убаюканная городским гулом. На следующий день чувствовала легкий укор вины и тосковала по Вильгельму, прибавляя скорость, ведя машину обратно домой. Ее удивляло, что она может любить Вильгельма и при этом скрывать от него куски собственной жизни, свои тайные отдушины. При этом она не чувствовала, будто крадет у него что-то. Эта работа, ставшая призванием, помогала ей сопротивляться чему-то, не поддающемуся определению, чьи очертания она даже не могла представить. Какому-то скрытому давлению.
Ирен думает об Ильзе Вебер, так хотевшей сбежать от жизни, для которой она была рождена. Третий рейх предоставил ей такую возможность. Но пусть даже ее новый горизонт и был ограничен колючей проволокой и командующими мужчинами – она смогла и тут отстоять определенную независимость. Проявлять свою власть над женщинами, которых ее научили третировать как нелюдей. Даже если и попадались среди них кто пообразованней или повыше по социальной лестнице – все равно они не принадлежали к «Народному единству»[4]. Для нее это были всего лишь дикие животные – их требовалось подчинять и дрессировать. Все-таки, увидев ту польку, искавшую под тентом сестру, она была удивлена, насколько заключенная соответствует критериям «арийской» красоты. Прошло тридцать лет после денацификации, а ее картина мира по-прежнему пропитана теми же расовыми критериями, какие ей вдолбили в юности. Словно несколько десятилетий демократии не смогли стереть след тех лет, когда она чувствовала, что ее прямо-таки распирает от приливов гитлеровского энтузиазма.
Ирен снова берется за чтение отложенной было исповеди надзирательницы:
«На суде охранницы клялись, будто не знали предназначения грузовика, каждый вечер приезжавшего за узницами. Шофер утверждал, что ехал куда было велено, останавливаясь где прикажут. Что там погружали и разгружали, его не касалось. Как это могло быть правдой? Он стоял в пятидесяти метрах от газовой камеры и не выключал мотор, чтобы заглушить доносившиеся оттуда женские вопли. Очень скоро об этом узнали все. От евреев из Аушвица, сжигавших трупы, до заключенных, задыхавшихся в зловонном дыме крематория. В самые светлые ночи небо закрывал его густой черный дым.
Я не хочу лгать тебе, дорогая доченька. Мы доживали последние месяцы тотальной войны. Наша судьба решалась в нескольких сотнях километров, на линии фронта, где гибли тысячи наших солдат. С каждым днем приходили все более безнадежные новости, и тогда я сосредотачивалась на том, что мне надо делать здесь. Пусть даже я ненавидела нашу главную надзирательницу. Ее, кстати говоря, прозвали Королевой, потому что всем приходилось прогибаться под ее капризы. Она, суровая и порочная, вечно появлялась перед нами с неизменной парочкой охранников из гвардии СС – Верзилы и Меченого. Первый из них с утра до вечера ходил пьяный.
Те женщины, которых привозили к нам, в любом случае были обречены. Нас инструктировали не лечить заболевших и морить голодом всех остальных, устраивать долгие переклички на морозе. Самые слабые валились в снег. Иногда по ночам я снова вижу, как они беззвучно падают; их тела уже
