Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански
Они уже видели эту тварь, но вот где и когда? То было не в кошмарном сне, куда заявилась раз пожирающая людей мантикора – злобное детское личико, хищный оскал, зубы, способные разорвать на части любого, с шипами на кончике хвоста, – они узрели ее во плоти, в свите индийского посольства на берегах острова Самос. Тогда это тоже была тигрица, последняя из группы хищников-одиночек, кто пережил мучительно-долгое и полное лишений путешествие. Ее провели перед Августом на кованой цепи в знак уважения – страшное чудо природы, редкостное, наводящее жуть – как приставленный к ней отрок: полуобнаженный, натертый благовониями, безрукий по самые плечи – вылитый герма, искалеченный еще в младенчестве. Помнится, как стояли они на виду у мира: оскаливший зубы зверь и урод – два удивительных создания, странная парочка, для поэта – почти готовая эпиграмма о возвышенной природе отвратительного.
Через шесть лет эту зверюгу впервые показали в Риме. Выставили публике на потеху, в майские ноны по случаю долгожданного освящения театра, в компании с носорогом и узорчатой змеей длиной в десять локтей. Чудовище было не узнать, шершавым языком оно у всех на глазах, как заправский пес, лизало охраннику руки.
Империя римлян велика и по всем краям порядком обтрепана. Рим завоевал не только латинян, вольсков, эквов, сабинян и этрусков, но также македонцев, карфагенян и фригийцев, даже сирийцев одолел и кантабров, а теперь усмирил и это чудовище, будто племя варваров, – сломал его хищную натуру, орудуя плеткой и железной палкой, задобрил крольчатиной и козлятиной, заручился доверием – в обмен на пощаду, как обещал ее всем покоренным народам. Тигрица щурилась, парируя каждый луч света, но не в силах отделаться от навязчивых человеческих взглядов, – рабыня перед освобождением, которую вот-вот объявят гражданином империи. И вдруг невесть откуда – скорее в силу стихийного каприза, чем недоверия – раздался призыв к возмездию, тот самый, какой подхватывают при любых обстоятельствах, единогласный и вечно брызжущий слюной, колотящийся в приступе подозрительности и неожиданно вспыхнувшего недоверия. Люди, наверное, вообразили, что покорность тигрицы наигранная и ее миролюбие не более чем уловка. Что даже если хищник спрячет когти, повернется на спину и, подставив брюхо, склонит смотрителя к ласкам, он всё равно останется воплощением ужаса. Нет ничего живучее, чем страх перед противником, которого тебе удалось однажды повергнуть, но которому, невзирая на победу, ты явно уступаешь в силе. Есть правда, и ее нельзя не признать: природа осталась непокоренной, человек не сумел подчинить себе диких зверей. Каждый вздох тигрицы служил напоминанием о давних страхах и о грядущих несчастьях и только утверждал ее скорую смерть, неотвратимую, как жертвоприношение после одержанного в битве триумфа. Последовал единодушный приговор: да встретит кроткая тварь свою смерть на арене, как встречают ее враги Рима. Но когда дошло до выбора противника, ни один не вызвался с ней сразиться. Так в клетке и закололи.
Гремят цепи, лязгают мечи, открывается деревянный люк и ухает на песок. Земля отверзается. По рядам пробегает шепот. Из темноты выглядывает огненно-рыжая голова. На арену выходит лев: спокойный, хладнокровный, с поднятой головой, обрамленной черно-ржавой гривой. Темная шерсть покрывает не только плечи, косматый мех до самого живота. Лев видит хищную кошку, чужих кровей, отмечает идеальность форм. Они никогда не встречались и теперь стоят, разглядывая друг друга с безопасного расстояния. Ржет жеребец перед воротами, хлещет плетка. А так тишина. Трибуны подаются вперед, силясь что-то прочесть во взгляде бестий, в их немых позах, в оцепенении. Но те себя не выдают. Хоть бы проблеск покорности, один намек на молчаливое соглашение, какое устанавливается между хищником и добычей на общей территории, – ничего.
Лев садится, истый триумфатор, ни тени волнения, бока втянуты, грудь распирает от гордости, застыл точно памятник – отставной король. Теперь уже трудно сказать, с чего всё началось – с высочайшего сана или величественной стати. Мир, где бы его не почитали, невозможно представить. Фабулу, в которой лев не становится повелителем, нет смысла развивать. Алеет на солнце грива. Взгляд окаменевший. Глаза сверкают янтарным блеском. Пушистая кисточка хвоста бьет по сухому зернистому песку. Лев разевает пасть, с каждым разом всё шире, демонстрируя миру большие желтые зубы, вытягивает голову, прижимает уши, сужает глаза до щелок и издает грудной стон: сперва сдавленный, потом еще один и еще, и вдруг – леденящий душу рык, который рвется из глубин всё более и более глубинных, становясь громче и исступленнее, настойчивее и грознее. Так завывает ветер во время бури, говорят индийцы, так ревет наступающее войско, говорят египтяне, так изливает свой громоподобный гнев Иегова, говорят иудеи. Но быть может, то есть первозданный вопль творения, возвещающий о конце миров.
Тигрица пригибается, тетивой напрягает длинное тонкое тело, тычет потрепанной белой бородой в песок, вытягивает задние ноги, как настоящая кошка. На спине поигрывают мускулы, в которых заключена чистая сила. Она выпрастывает одну лапу вперед и, видно, делает это совершенно осознанно, подтягивает другую, ползет, подбирается всё ближе и ближе, замирает – держит льва на прицеле.
Лев следит за ее приближением, но сохраняет спокойствие. Про его храбрость не зря слагают пословицы. Страх неведом этому зверю. Он замирает и ждет, что же будет. Только хвостом поводит туда-сюда, выписывая на пыльной земле один и тот же полукруг. В глазах пылает жажда расправы. Быть может, правда то, что написано в книгах: его горячая кровь способна растопить даже алмазы.
Поднимается ветер, голубь попадает в силки парусины, но вскоре высвобождается и летит прочь. И вдруг тигрица срывается с места и, рассекая воздух, бросается на льва. Тот встает на задние лапы, раздается глухой удар – тела столкнулись, и по песку заметался ком из плоти и меха; он выделывает головокружительные пируэты, пока не обнажается дощатый настил. Храп, рев и пыхтение наполняют арену, сливаясь с хором улюлюканий и криков, набирают силу, постепенно перерастая в оглушительный вой, в котором смешано всё: жалобные крики измученного льва, сидящего в беспросветной яме, хриплый скулеж попавшего в сети тигренка, слабеющий клич изувеченного слона, стоны загнанной до изнеможения оленихи, жалкий визг супоросной свиньи, смертельно раненной в живот.
Они родом с окраин империи; пантеры, львы и леопарды из Мавритании, Нубии и Гетулийских лесов, крокодилы из Египта, слоны из Индии, кабаны с берегов Рейна, а лоси с северных болот. Они прибывают на весельных кораблях, под парусами, в ливень, зной или град: измотанные морской качкой и теснотой клеток из неотесанного вяза и бука, со сбитыми в кровь лапами и сточенными зубами, как пленники или осужденные преступники – в тяжелых неуклюжих повозках, запряженных волами, которые всякий раз – стоит им только повернуть склоненные под ярмом затылки и увидеть груз – фыркая и пыхтя, с белыми от ужаса глазами порываются стряхнуть дышло.
Под покровом высоких небес повозки катятся через дремучие леса и подернутые мерцающей дымкой равнины, через скудные и родящие обильный урожай земли, останавливаются на привал в самых убогих деревнях и городах, где, по закону, животных и погонщиков должны обеспечивать всем необходимым. Всё для Рима, недолговечного хворого центра империи, который кормится за счет окраин. Большинство умирает еще в пути. Выброшенные за борт, распухшие в воде, провяленные на солнце туши становятся поживой для собак и стервятников. Какая горькая судьба, но в сравнении с той, что уготована выжившим, она кажется завидной.
Они въезжают в Рим на высоких колесах, вместе с военной техникой, товар диковинный и ценный встречают с восторгом; кто как зовется и где добыт, подсказывают большие буквы.
Их держат за городскими стенами близ доков, в тесных клетках, готовят к выходу на арену, где охотник непременно становится добычей, разжигают ненависть, если присутствие духа слишком сильно. Если зверь излишне покладист, его обрекают на многодневное голодание, забрасывают колючками и горящими ветками, обвешивают лязгающим железом или дразнят соломенными куклами, обмотанными в красное тряпье. Кто отказывается сражаться на арене, кто щетинится, всячески открещиваясь от роли, которая написана для него другими, тот не жилец. Здесь, на играх, не до шуток. Как не до шуток, когда умирают все те мужи и жены, в память о которых игры устраиваются: непобедимые полководцы или ушедшие прежде срока наследники цезаря, мать императора или его отец.
