Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
Неонила Петровна была женщина болезненная, нервная. Девочки раздражали ее, но с ними надобно было ладить. Надобно было приноравливаться и к капризам богатой старухи. У Неонилы Петровны болела грудь, она все чаще и чаще кашляла, все более и более высыхала и сморщивалась. К сорока пяти годам она казалась уже совсем старухою. Чтение сильно утомляло ее, но его нельзя было оставлять: деньги нужны.
Когда Володя подрос, он стал искать для себя какой-нибудь работы, каких-нибудь уроков, – все это оплачивалось дешево, и денег с трудом хватало. Володя подумывал бросить гимназию, идти в чиновники, – мать не соглашалась.
– Дотяни как-нибудь, – без диплома век нищим будешь.
Был у Володи в Сызрани дядя, брат его покойного отца, но тому помогать было не из чего: он служил в казначействе на маленьком жалованье и имел полдюжины детей, которым иногда не на что было и башмаков купить.
Бывало, вечером Неонила Петровна собирается идти к своей старухе, одевается, укутывается в какие-то тряпки и кашляет, мучительно кашляет.
– Ты бы, мама, сегодня дома посидела, – говорит Володя, помогая ей одеваться, – слышишь, ветер так и воет, – еще больше простудишься.
– А вот закутаюсь хорошенько, и ничего мне не будет.
– Хоть бы один вечер отдохнула.
– Я отдыхать буду, а деньги сами к нам придут! – раздражительно говорит Неонила Петровна.
– Проживем как-нибудь, мама, – побереги здоровье.
– Раз умирать надо!
У Володи сжимается сердце, когда мама говорит о смерти. Он принимается мечтать, как он кончит курс в университете, получит хорошее место и успокоит маму, – усиленно старается представить себе подробности будущего житья-бытья, но все чаще повторяется настойчивая мысль: «Не дотянет, умрет».
Мать кашляет мучительно и покорно говорит:
– Видно, помирать пора.
Володино сердце мучительно ноет. «Как же другие живут?» – спрашивает он себя и представляет себе людей богатых и бедных, и счастливых и обездоленных… Старухи, хилые, бесприютные, надорвавшиеся в непосильной работе… Но жалость к одной из этих старух, близкой, милой, перевешивает в его сердце слабую, надуманную для утешения жалость к миллионам еще более несчастных существ.
В воскресенье у обедни Марья Николаевна встретила Неонилу Петровну с Володею и зазвала их к себе обедать.
– Вот, снимались у приезжего фотографа, – рассказывала дома Марья Николаевна. – Шанька, подари, что ль, Володеньке свой портрет.
Шаня побежала к себе; за нею пошел и Володя.
– Слушай, Шаня, – угрюмо заговорил он, когда они остались одни в ее комнате, – ты думаешь, Хмаров на тебе когда-нибудь женится?
Шаня покраснела и от раскрытого еще комода, где она искала свои карточки, повернулась к Володе.
– С чего ты это? – спросила она. – Да я и не думаю. Что я за невеста? Я еще в куклы играю.
Она весело засмеялась и опять принялась шарить в комоде, торопясь и не находя.
– Ну, положим, думать-то ты думаешь! – сказал Гарволин. – А только напрасно: маменька ему не позволит.
– Да тебе-то что за печаль? – рассердилась Шаня. – Выискался какой!
– Тебя жалко: обманет он тебя.
– Он – честный! – запальчиво крикнула Шаня.
Она нашла свои карточки и держала их, не вынимая из конверта, гневно сверкая на Володю черными глазами.
– Ну честный насчет другого чего, может быть, – угрюмо сказал Володя, – а на эти дела все они… Скажет: маменька не велит.
– Неправда! Ты – злой, злючка, ты со злости так говоришь, а сам знаешь, что неправда. Он – честный, он никогда не обманет, он милый, хороший!
Шаня притопывала ногами, и щеки ее пышно рдели. Володя вздохнул.
– Ну, давай тебе Бог. Только все ж держи ухо востро.
– И слушать не хочу, и молчи, пожалуйста. И никогда вперед не смей так говорить. На вот лучше карточку, хоть и не стоишь ты за такие слова. Самую хорошую тебе выбрала.
– Эх, Шанечка!
Шаня призадумалась на минутку и вдруг весело и лукаво улыбнулась.
– Слушай-ка ты лучше, что я тебе скажу, – сказала она Володе. – Скажи мне, синий или красный? Ну, живей.
– Ну что такое? – с удивлением спросил Гарволин.
– Скорей, скорей! – торопила Шаня. – Я задумала кое-что. Ну, говори же, синий или красный.
– Красный! – угрюмо сказал Володя. – Чепуха какая-нибудь. Шаня звонко и радостно засмеялась.
– Не обманет, не обманет! – закричала она, прыгая и хлопая в ладоши. – Знаешь, что я сейчас загадала?
– Ну?
– Если синий, так он меня бросит, если красный, – не бросит. Ну что, чья выходит правда? Вот видишь, какой ты злой. Видишь, вышло, что не бросит, а ты на него врешь такие вещи.
– Эх ты, стрекоза! – уныло сказал Володя. – Задаст он тебе такого красного!
– Слушай, Володя, – заговорила вдруг Шаня, лукаво улыбаясь и заглядывая ему в глаза, – ведь ты все это из ревности?
Володя вспыхнул и угрюмо отвернулся.
– Из ревности, да? Ведь да? признайся, – шептала Шаня.
– Эх, Шанька, брось его, право, брось! – горячо и убедительно заговорил Володя и взял Шаню за руки.
Шаня засмеялась, вырвалась от него, запрыгала и закричала:
– Не обманет! Не обманет! Красный! Красный! Красный! Володя безнадежно махнул рукою. Ему стало еще грустнее, чем прежде. Он увидел, что Шаня заглянула в его сердце и смеется, жестокая, беззаботно.
Заглянула в его сердце, – и ей радостно, что ее любят: это льстит ей. Она никому не откроет Володина секрета, – зачем? Он – милый. Но ей сладко, что у нее есть такие секреты. Она знает, что Володя будет хранить ее карточку как святыню, – но она не знает, как трудно Володе.
В понедельник, часа в три, Шаня встретилась с Женею в Летнем саду.
– Хочешь, Женечка, я подарю тебе свой портрет? – спросила она, кокетливо и наивно улыбаясь.
– Подари, Шанечка.
Шаня вынула из кармана фотографическую карточку.
– У приезжего снимались? – спросил Женя, рассматривая портрет.
– Да.
– Впрочем, здесь у кого же еще.
– Еле выпросила у отца, – не к чему, говорит, мы тебя и так видим.
– Резон! – насмешливо сказал Женя.
– Ну вот, я тебя и осчастливила, – сказала Шаня и весело глянула сбоку, слегка нагнувшись, в Женино лицо.
– Осчастливила, Шанечка, спасибо! – сказал Женя.
– А только если ее у тебя увидят, тебе достанется, пожалуй?
– Ну вот, – я спрячу подальше и буду хранить. Никто не увидит.
– Да, да, спрячь подальше.
Шане стало обидно, что Женя должен спрятать ее карточку, но она постаралась скрыть от Жени свое чувство. Вечером, в своей постели, она вспомнила опять, что Женя будет прятать от родных ее карточку, как запрещенную вещь, как непристойное или краденое, – и заплакала от обиды.
Шане не вспомнился в эти минуты Володя Гарволин. А он рассматривал ее карточку вместе с матерью и ни от кого не прятал ее.
Глава восьмая
Несмотря на то, что мать запретила Евгению ходить к Шане, он все-таки улучал иногда свободные минуты и забегал к ней. Давно уже собирался он сделать ей какой-нибудь подарочек, да не было у него лишних денег. Евгений всегда имел карманные деньги в весьма приличном количестве, да не находилось у него таких денег, которые не были бы назначены на его собственные прихоти. Просить лишних денег у матери или отца было бесполезно: Хмаровы и так жили не по средствам. Именье было заложено и давало так мало дохода, что Хма-ровым уже года два приходилось отказываться от заграничных поездок, к которым они привыкли. Жалованье, которое получал Модест Григорьевич по своей судебной должности, проживалось без остатка, и много было долгов. Понятно, что Евгений не мог рассчитывать на лишнее.
Наконец случайно скопилась в его кошельке некоторая сумма, которую он решил употребить на подарок Шане. Он отправился в лавки, приценялся к разным вещицам, сравнивал, выбирал и кончил, совсем неожиданно для себя самого, тем, что купил для себя хорошенький портсигар: уж очень любезен был приказчик и очень изящною показалась Евгению вещица. Выходя из магазина, он утешил себя соображением, что у Шани и так всего много: она не нуждается так, как он. Притом, если подарить ей что-нибудь, она, пожалуй, не сумеет утаить этого от родителей, и те, пожалуй, еще поколотят, – что хорошего!
«Лучше я так приду, – она и без подарков мне рада! – соображал он. – После тех дикарей, которые окружают ее дома, я должен показаться ей человеком с луны».
Подходя к парку Самсоновых, Женя услышал голос Шани, которая заунывно напевала:
Если б, сердце, ты лежалоНа руках моих,Все качала бы, качалаЯ тебя на них.
Женя поморщился. «Этакая пошлость!» – подумал он.
Шаня увидела его и покраснела: ей стало стыдно, что он слышал ее пение. Но она не любила быть долго сконфуженною, весело засмеялась и спросила Женю:
