Николай Александров - Замкнутый круг
— Снимите, — приказал летчик.
Когда вертолет, подняв снежную бурю, ударился лыжами о стылую землю и открыли двери, он рванулся к дымящемуся пролому.
Запыхавшийся, присел и трясущейся рукой коснулся ее плеча.
— Ты куда пропал? Мне было страшно, — ее глаза обиженно заблестели.
— Я здесь, милая моя девочка, я теперь с тобой. Я привез тебе спасение. Ты слышишь меня? — он наклонился и поцеловал ее горячие от слез губы.
Она медленно подняла руку, погладила его небритую щеку и улыбнулась.
— Я слышу. Я сразу догадалась, что это ты.
ЩЕНОК
Это произошло на ответвлении дороги в сторону деревни Береговое. Недалеко Обское море, его присутствие ощущается на почерневших от сырости березовых заломах, ветра здесь буйные, им есть где развернуться на водных просторах. Тяжело березняку уживаться с вдруг пришедшей водохранилищной сыростью, но вопреки всему цветут светлой зеленью околки каждую весну, плодятся грибы и плоские гроздья костяники.
Я ехал на дачу, с удовольствием планируя хозяйские дела, так хорошо отвлекающие от производственных забот. Перед поворотом остановился «Москвич», раскрылась дверка и на обочину выскочил рыжий щенок с белым пятном от груди к животу, будто создатель невзначай зацепил его кистью, попутав краску. Щенок кинулся в придорожную мягкую поросль травы. «Выгуливают бедолагу», — отметил я мимоходом, переключился на пониженную скорость и плавно вошел в поворот. Но когда выровнял машину, боковым зрением заметил синее пятно уезжающего «Москвича», ударил по тормозам, обернулся назад и увидел щенка на обочине. Он поднялся на задние лапы, глядя вслед убегающей машине, вдруг кинулся следом, потом встал и опять поднялся, пытаясь разглядеть над придорожной травой уезжающую машину, а хозяева, трусливо вильнув сизым дымком, исчезли за дальним виражом. «Бросили!» — понял я.
Я не остановился. Но уже не гнал, а плелся по дороге с помятыми чувствами. Напряжение звенело, а кругом все то же: березовые околки, нежность народившейся листвы, серый асфальт. И навязчивое чувство, будто не они, а я совершил предательство.
На даче я выпил две рюмки водки, посмотрел какую–то мексиканскую чушь со всеми немыслимыми рекламами, обезжирившими и без того жидкий сюжет, лег спать. Жена решила, что на работе неприятности. На работе было много чего, но все отступило, просто щенок не давал мне покоя.
Утром все было иначе, заботы предстоящего дня отвлекли, и о щенке я вспомнил, когда поворот высветился на лобовом стекле. Глаза забегали по ветровому экрану и нашли рыжее пятно на обочине. Щенок сидел, напряженно вслушиваясь в шум подъезжающей машины. Я остановился. Он радостный подскочил, прыгнул мне на руки, беспомощно повисли задние лапы, оголился в молочной шерсти живот. Щенок склонил голову, потянулся к руке, нюхнул, отметив запястье холодным носом, и тявкнул.
— Ну что, дружок? — я опустил щенка на землю. — Мне некуда брать тебя, у меня есть собака, и мы с таким трудом пристроили ее щенков, когда она выродила нам аж десятерых. Ну, беги в деревню, там накормишься, там вашего брата много.
Он бодро гавкнул, завилял хвостом, и я принял собственные оправдания. А вечером на всякий случай прихватил с собой кусок колбасы.
Мы часто говорили в семье про щенка, кинутого на перекрестке. Больше всех возмущалась дочь, предлагая забрать его, чтобы нашей догине было не так скучно. Поражала преданность этой маленькой животины. Больше месяца прошло, как выкинули щенка на обочину, а он не убежал в деревню, до которой рукой подать, ждал тех, кто его предал. Каждое утро он встречал меня на дороге, напряженно вслушиваясь в шум машины, кидался к открывающейся дверце и тыкался холодным носом в руку. Было очень обидно видеть эту невостребованную преданность, и я решил написать о нем. Продумывая сюжет, какие–то детали, я за несколько дней собрал в себе то чувство, которое и становится потом рассказом. Но как ни силился, рассказ требовал смертного приговора щенку. Жутиков писать я не люблю, их в жизни хоть отбавляй, помаявшись с сюжетом еще, плюнул и писать не стал.
А щенок погиб. Сбила какая–то машина. Рыжее пятно распласталось на обочине. Когда проезжали мимо, жена зашмыгала носом и вдруг сказала: «Какие же мы все сволочи!»
«Сволочи, сволочи…» — отдавалось в ушах, а ведь я хотел на чужом горе написать рассказ.
МОДНАЯ ШЛЯПКА
— Как хорошо солнце греет спину, я благоухаю! Да, Георгий Васильевич, а была бы метель — нашел бы и в ней что–нибудь утешительное. Я достиг возрастного потолка и теперь вижу то, что не понимал раньше. Вот с этих позиций и попытайтесь понять новый стихотворный виток моей последней «орбиты».
— Да, да, — задумчиво согласился Георгий Васильевич, рассеянно оглядываясь по сторонам.
Они шли втроем по прогретому солнцем городу: Георгий Васильевич — высокий, грузный, устало кивающий седовласой головой; Казаков — старый приятель и неудавшийся стихотворец, который сам себя однажды сравнил с бородатым древлянским божком, он и впрямь напоминал шустрого колдуна из дремучего леса; жена Георгия Васильевича — статная женщина в возрасте, не потерявшая своего обаяния, поздняя, но единственная любовь Георгия Васильевича. Глядя на них, всегда казалось, что Георгий Васильевич и Мария Александровна умрут в один день, потому что их невозможно представить отдельно друг от друга.
Мария Александровна не любила «литературный треп», шла молча, прижавшись к руке мужа, и старалась не слушать, но и не мешать словоохотливому Казакову.
Была весна, поздняя весна, когда зеленое марево обволакивает деревья, окна после зимы вымыты, легки и прозрачны, бордюр свежевыбелен, и хорошее настроение оттого, что все тепло лета еще впереди.
А Казаков продолжал широко размахивать руками и говорить:
— Возможно, вам показалась неважной моя прошлая тематика, но вот последний, завершающий стих новой подборки. На мой взгляд, вы просто не можете не взять его в журнал, столь органично он будет смотреться в нем. И конечно, было бы совсем здорово, если бы к нему вы пристроили пару других стихов.
Георгий Васильевич слушал Казакова и удивлялся его энергии: человек, проживший такую жизнь, не перегорел, не успокоился, остался по–молодому напорист и эгоистичен. Георгию Васильевичу трудно было разговаривать с Казаковым откровенно, у него не хватало мужества сказать правду, что, мол, старик, все у тебя хорошо, и рифма, и размер, и тематика твоя, прошлая и настоящая, и мысли есть, и чувства присутствуют, но поэзии в твоих стихах нет. Нет по–э–зи-и! Как это объяснить человеку, который всю жизнь стихотворил, но не стал поэтом. Сказать такое — значит убить. И Георгий Васильевич терпел и слушал.
В редакцию приходили тонны стихов, особенно весной. Видимо, это было связано с демисезонным обострением шизофрении, но ему от этого объяснения не становилось легче, он не мог сказать, чтобы все они перестали писать, тратить время, а лучше бы шли на грядку, выращивали морковку — и вкусно, и полезно. Но, вечное но, Георгий Васильевич уважал своего старого товарища за то, что тот поднимался с рассветом и корпел над тетрадкой стихов, силясь сказать миру нечто самое сокровенное.
Размышления Георгия Васильевича прервала жена:
— Гоша, — позвала Мария Александровна, показывая на ряд лотков, выставленных около магазинов, — я хочу мороженого, и посмотри, какие милые шляпки.
Георгий Васильевич сжал ее руку в своей, посмотрел на роскошную выставку модных летних шляпок около магазина, думая, что на мороженое он денег найдет, но о шляпке пусть не мечтает, редакционные дела не позволяют надеяться на шляпку. Было время, когда он баловал жену и цветами, поздравляя с буднями, как с праздником, радовался и часто ловил себя на том, что эти подарки приносят больше удовольствия ему, чем ей. Было время, когда он мог себе позволить быть расточительным, но то время высокой зарплаты и легкомысленных поступков прошло.
— Маша, нехорошо перебивать человека, — ответил он.
Новое же время родило новых коммерсантов, теперь покупатели не бегали за продавцами, а напротив, продавцы выносили свои товары на тротуар — только покупай. За стеклянными столиками блистали юные смазливые создания в фирменных приталенных халатиках, всегда с улыбкой и готовностью что–нибудь продать. Как это было непохоже на тех совдеповских теток–продавщиц, нависших над весами своим тяжелым бюстом.
Георгий Васильевич задумчиво вздохнул и обратился к Казакову:
— На неделе у нас намечено заседание редколлегии, мы обязательно обсудим вашу подборку стихов.
— Это будет совершенно замечательно! — подхватил Казаков. — Вы думаете, почему я так жажду публикаций? Я вам скажу: хочу помереть с чистой совестью перед теми, кого уже нет, и кто вживе, но говорил обо мне добрые слова.
