Анатолий Луначарский - Идеи в масках

А это кто же визгливо хохочет, кто это невыносимо, невыразимо наглый? Кто это сатанински свищет? Кто попирает, кто грубо кричит угрозы и вновь хохочет, бросает издевательства, пинает ногой, хлещет?

Это враги Его.

А это заваливают камнем гроб. Огромным камнем.

Лежит на нем камень тяжелый,Чтоб встать из гроба он не мог.

Этот короткий железный марш, глухой и равнодушный: это воины, это власть. Она наложила печать. Она поставила стражу.

Музыка рисует, как выглядит гроб. Он строгий, серый, подавляюще массивный, непоколебимый, непроницаемый.

Теперь льется река жизни. Какая странная мелодия! Она пошла, она тускла. И в то же время она хватает за сердце. Вот так проходят дни нашей жизни. Это все пропущено. Это все мертво. Это все страшно, страшно ненужно.

И вот теперь-то сознали, что значит Его смерть. Сколько времени прошло? Должно быть, очень долго. Теперь вдруг, может быть, в какую-нибудь годовщину остро почувствовали, что умер, умер!

Это у Его гроба какая-то титанка, какая-то большая прекрасная женщина с растрепанными волосами, в изодранной одежде. Она царапает окровавленными ногтями камень, она бьется об него лицом. Она кричит пронзительно, в чудовищном, сверхживотном горе. Это страшно. Стало еще страшнее: ее схватили тяжелые руки, ее отрывают, волочат, хохочут, топчут. Последние издевательства, последние поругания. Это невыносимо. В зале кое — где движение. Слышны всхлипывания. Какой-то истерический голос кричит: «Не могу я больше, не могу!» Сердито шикают, хотят слушать, не хотят проронить звука.

И вдруг глухой гром, родившийся в глубинах неба или на черном дне тартара, растущий, приближающийся, все колеблющий. Словно в самом деле землетрясение грозит разрушить театр. И удар, оглушающий, рассекающий, от которого ярко становится в глазах, который все сокрушил, пронзил, и на пороге гроба — вот Он — весь сиянье: Гроза и Радость!

— И все. Больше ничего. Воскрес. Чего же еще? Там уж другое дело, — бормочет Лощинский.

В зале светло. Все еще тихо. Какие-то шорохи пошли, поползли. Что-то натянутое, словно не знают, что же делать.

Дирижер оборачивается к публике:

— Уважаемая публика, нам не только досталось на долю высокое счастье открыть исполненный нами, шедевр, но еще, как я узнал, мы имеем удачу видеть среди нас гениального его автора. Игнатий Лощинский успел приехать к началу оратории и находится в зале.

Музыканты поднялись как один человек. Раздались звуки туша. Тогда затрещали, словно обильно посыпавшись откуда-то, неистовые аплодисменты. Что-то кричали, топали, махали: все обратились лицом к ложе Лощинского, а он, похожий на скелет в неуклюжем сюртуке, желтый, с сивыми волосами, беспомощный, согнувшись и опершись руками на барьер, стоял и смотрел перед собою залитым слезами взором.

Он почувствовал, что кто-то дергает его, и, наскоро обернувшись, увидел Адель, которая стояла на коленях и судорожно обнимала его ноги. И опять медленно и как — будто равнодушно он перевел глаза на бесновавшуюся от восторга публику и прошептал:

— Ой, что же это такое? Разве это можно пережить?

Через три дня он умирал. Вытянутый, чудовищно худой, с часто выбегавшей струйкой крови на губах. При нем были Адель и доктор. Доктор сначала не хотел пускать цветы в его комнату, а их было много. Какое-то безумие цветов. Лощинский сказал: «Разве мне может что-нибудь быть вредным? Нет, доктор, ничего. Я и умереть не могу. Не могу больше умереть, уверяю вас. Теперь уж пустяки — то, что здесь лежит. Теперь уж я там, уж я везде. Вот только есть еще немного музыки хорошей музыки во мне. Такой, какую я писал совсем молодым. Весенней. Это понятно: ведь я только опять начал жить. Мне хотелось бы записать это, но и это не пропадет. В мире ничто не пропадает. И это не философия. Я вижу это яснее, чем вас и Адель. А вы не плачьте, Адель: вы теперь будете богатой. Смотрите, помогайте же молодым артистам. У них так много горя бывает. Ну, это нужно им, конечно. Только об этом позаботится судьба, а вы позаботьтесь, чтобы им было немножко побольше радости. Ведь и это же им нужно, ей — Богу».

Вавилонская палочка

Комедия в 1 действии

ЛИЦА:

Порфирий Супермедикус — знаменитый врач.

Его ученики: Лумен, Меркурий, Фидус

Лаура — его дочь.

Люди сеньора Подеста.

Действие происходит на заре Возрождения в Северной Италии.

Декорация представляет сад за домом Порфирия. Грядки с травами, плодовые деревья. Справа — дом; видна дверь с двумя ломбардскими колонками, опирающимися на изображения аспида и василиска; над дверью арабские письмена. Слева забор с калиткой, ведущей в переулок. Глубь сцены занята разросшимися деревьями. Недалеко от входа в дом густолиственный старый каштан, под тенью которого стоит венецианское кресло, обложенное подушками с ковриком у ног. При поднятии занавеса Порфирий сидит на этом кресле, опираясь на костыль с причудливой костяной ручкой. Это глубокий старик, сгорбленный, желтоволосый, со слезящимися глазами и длинной, тоже желтеющей, уже седой бородой, падающей на грудь. На голове его черная бархатная шапочка с наушниками, одет он в длинную, ниже колен, широкую темно — синюю одежду, с рукавами до локтей, падающими с них длинными концами. Его худые руки охвачены другими узкими рукавами гранатового цвета. Вокруг шеи и рук белые полотняные отвороты. Тощие кривые пальцы, почерневшие от химической работы, унизаны тяжелыми перстнями с печатями. Тонкие ноги в чулках обуты в меховые туфли. На груди цепь из щитков мелких черепах, соединенных золотыми колечками. В движениях видна уже дряхлость. Но время — от — времени прорывается почти юношеская живость, пересекаемая однако жестами боли и немощи.

Опершись на ствол дерева, стоит Фидус. Это — Очень небольшого роста худой юноша, напоминающий хищную птицу. Желт, узколоб, горбонос, одарен кадыком. Из — под неряшливой шапки висит клок рыжих волос. Одежда темно — коричневого цвета грязна, колет открывает на груди и руках грубое пожелтевшее белье. Колени протерты. Движения его резки и угловаты. Говорит скрипуче, с трудом выбирая слова. В глазах странный огонек. Иногда, волнуясь, он заикается и хватается за горло. Его длинные пальцы часто дрожат.

Меркурий сидит на скамеечке. Он высок, смугл, улыбка показывает молочно — белые зубы меж черной бородой и усами. На нем щегольской бархатный берет. Черные волосы бахромой пущены на выпуклый лоб. Глаза темно-карие, насмешливые. Затянут в малиновый колет с широкими складчатыми рукавами, схваченными у кистей рук в щегольские годешосы голубого цвета. Руки довольно нежны, на пальцах перстни с рубином и камеей. На золоченом поясе бархатная сумочка.

Порфирий (Говорит складно и свободно, хотя в голосе слышится старческое дребезжание). Тивурций Варсавиензис рекомендует желчь лося, рода оленей, живущих в Сиберии… Но не так важен состав, как самая варка декокта. Не говоря о крайней тщательности при выборе дня и часа, для чего лучше посоветоваться со светилами, нужна огромная бдительность. Основа рецепта декокта идет от св. Иеронима и лишь слегка изменена в согласии с сарацинскими данными, почерпнутыми, вероятно, в исчезнувших ныне творениях Аристотеля. Но, как известно, именно против всего, чем св. Иероним изустным преданием одарил нашу великую науку, ополчается демон Кокодриллокефал, один из упорнейших и прилежнейших слуг Вельзевула. Стоит лишь опустить любую формулу, молитву, условленный жест, как Кокодриллокефал лишает декокт всякой силы, хотя с виду все остается как — будто неизменным. Так, однажды, сварив великолепный декокт Иеронима, я вдруг убедился, что он не вызывает никакого иного действия, кроме сильнейшего поноса. Долго я ломал голову… Пересматривал все 36 элементов его и всю процедуру. Я чувствовал, что тут замешан Кокодриллокефал, и молился св. Иерониму, дабы он вразумил меня относительно моего упущения. И святой пришел мне на помощь… Оказалось, что я варил декокт в кожаном поясе, меж тем как сказано: «Не употребляй в составе и процедуре ничего животного, кроме предуказанного». Демон сразу заметил пояс, поддерживающий мои панталоны, и истолковал его как употребление животного в процедуре. Его аргумент, очевидно, показался сильным и ангелам, охранявшим час, место и формулу: отсюда — понос.

Меркурий. Но по исправлении ошибки новый декокт опять исцелял все кашли?

Порфирий. Часто. Я не говорю всегда. Ибо исцеление зависит от тысячи причин, из коих не все исследованы. Самый кашель может происходить вследствие проникновения в тело паров: тело сыреет, и, судорожно сжимаясь, грудь стремится выдавить воду из пор плоти. Но бывает и так, что внутренний огонь пылает настолько, что заставляет обращаться в пар соки тела, каковые ищут исхода при посредстве кашля. Часто посторонний предмет застревает в дыхательном канале или попадает туда мошка, иногда даже незримая глазу, но щекочущая горло. Место мошки может занять порой какой-нибудь эльфоподобный маленький дух, прокравшийся, например, при зевоте во время молитвы или вообще проникший в разинутый и не перекрещенный вовремя рот. Декокт помогает во всех этих случаях. Но бывают осложнения. Бывает так, что святой патрон данного лица или его ангел — хранитель, рассердившись на субъекта, наказуют его приступами кашля. И здесь декокт стремится умерить кашель, но тогда святой патрон или святой ангел обращаются на небеса к блаженному Иерониму и говорят: «Отче благий, вот твоя микстура исцеляет недостойного, мною наказанного». И святой целитель говорит: «Да не будет!» Тут больного начинает мучить кашель пуще прежнего, и декокт обращается ему даже во вред. Quantum majus, — если прогневана святейшая Мадонна или кто-либо из высших небожителей. А так как редко случается, чтобы смертный не оказывался предметом гнева кого-либо из многочисленного хора присноблаженных, то ты понимаешь, насколько ограниченной оказывается восхитительная и непреодолимая целебная сила чудного сего декокта… Фидус, мне кажется, ты совершенно невнимателен…