Максим Каноненко - Сумерки
12.
А что с того, что вот они сидят рядом на этой скамейке, курят и молчат? Что с этого Ленина, что с этого вокзала и со всей этой Финляндии? Наверняка пролетают в головах у обоих с непостижимой физике скоростью картинки из прошлого, этакие могилки с крестиками, как оно раньше-то бывало... Сколько раз он вот так сидел и курил с женщиной, сколько раз она вот так сидела и курила с чуваком в первый раз? Теперь они будут шататься по набережным и задвинутым глухим улицам, через неделю, а может даже и сегодня, как сложится, переспят, сколько-то раз встретятся и переспят потом. Если, конечно, он не уедет в свою уродскую Москву прямо завтра. Еще может быть ночное шоу, клубы, дискотэки, пиво, что-нибудь сухое из горлышка, трава, беседы с умным видом, перемывание костей, тусовка, джем, натертости на ногах, концептуальное кино, как много нам открытий чудных, суровый спор, разборки, ревность, мотор, метро, вокзал, весна, мама, папа, где вы, где ты, здесь я, нет, не пила, не курила и не курила, не курила ничего, не спала, как не спала, нет, спала, но ни с кем не спала, а так спала, одна спала, а где спала, на полу спала, боже, за что мне все это, у всех дети как дети, в институтах учатся, мама, пора, монетки кончаются, не хочу я никуда ехать, а куда же тогда ехать, ехать все-таки придется, огни, дома, дворы, коды, лифты, комнаты, акаи, астры, аквариум, террариум, а что папа, а папа - космонавт Береговой охраны, а как это, а так это, а папа у него герпентолог в серпентарии, укушенный, куда ты лезешь, да я так, может, тебе любви хочется, хочется, перехочется, уже поздно, спать пора, хочу-хочу-хочу, не хочу-не хочу-не хочу, так зачем же он разбил все фонари? Зачем ты меня позвала? - спросил он, прервав ее мыслей ход. Не знаю - ответила Кристина, отбросив сигарету. Потом помолчала и сказала так: Сейчас мы с тобой отправимся гулять, потом поедем к кому-нибудь, выпьем, попоем песен, потом ты захочешь меня трахнуть и я, скорее всего, позволю это тебе. А что потом, я даже и не знаю. Хорошо - согласился он, - Давай так и сделаем. Только, если можно, я хотел бы все проделать в обратном порядке. Что, сразу трахнуть? - усмехнулась Кристина. Нет, сначала не знать, - непонятно сказал он, поднялся и прищурившись посмотрел на солнце. Она поднялась тоже. Мальчики вскричали бис. Судьба-дорожки, как делать дело, где теперь Изя, где теперь учитель, где теперь вы все, друзья-однополчане? Бросили меня на произвол, теперь эта девочка, которую я вижу второй раз в жизни, а слышу - в третий, предлагает сделать мне то, что я и так бы сделал рано или поздно, все равно. Что ж, придется ее любить. До гробовой доски. Прости меня, мама, но у нее хотя бы есть голова. Он не оглянулся на Кристину. Молча пошел. Куда? В Финляндию поедем. Она улыбнулась немного неловко, пожав узкими плечами, послушно двинулась за ним к вокзалу. Каменная природа молча вздымалась вокруг них, ничего не соображая, да и, собственно, не собираясь ничего соображать. Он проигнорировал кассы, он даже не знал, где на этом вокзале кассы. Они подошли к первой попавшейся электричке и дальше - вдоль нее. Куда мы едем? опять спросила Кристина. Глупо спросила. Мы едем по этой дороге до леса, - сказал он, посмотрел на нее и в первый раз изобразил на своем лице некое подобие улыбки. Она, видя такое потепление, тут же схватила его за руку. А он тут же свернул в вагон, лавки деревянные, пассажиры сонные. И поезд поехал. Куда же я ее везу? Куда же он меня везет? Что с ней делать? Что он со мной будет делать? А может, взять и удолбаться? Да, наверное. Хэш располагает к откровенным беседам, если не хватает ума просто беспричинно смеяться. Кристина щебетала ни о чем, а он угрюмо молчал. А потом уткнулся в грязное стекло и, словно про себя:
Я боюсь зимы. Боюсь телефона, когда он молчит. Лучше бы его не было совсем. Я страшусь один. Меня пугает похожесть слов сумеречно и сумрачно - я так люблю первое и так боюсь второго. Я часто не могу уснуть до утра, потому что в голове вертятся самые плохие воспоминания. И ничего светлого. Мне холодно. Я боюсь касания женского тела, как раз потому, что это станет одним из таких мелькающих воспоминаний. Я боюсь канализационных коллекторов, я боюсь хроники происшествий. Я боюсь напиться и оказаться на улице ночью, когда метро закрыто и денег на тачку нет. Мне не привыкать к этому, но я этого боюсь. Меня пугает ночной автомобиль у дома, меня пугает пять утра, когда светлеет и рядом никого нет. Мне страшно, когда день прошел и никто не позвонил. Я не могу быть один. Разве что пьяным. Я не могу быть трезвым один в пять утра при молчащем телефоне, когда уже светлеет. Меня страшит телевизор, меня приводит в ужас вся это кинематографическая любовь. Когда рядом никого нет. А они забывают, они все давно уже забыли про меня, у них свои дела, машины, работы - а мне так странно одиноко без них. Я так боюсь их, когда их нет. Никого. Меня пугает шевеление занавески у раскрытого окна, когда зима, когда пять утра и нечего уже курить, когда один и трезв. Я боюсь, что у меня когда-нибудь кончатся деньги. И часы мои пискнут пять утра, и сигареты кончатся, и никто не позвонит. Я говорю с ними, когда звоню сам, они отвечают мне, что надо бы всем собраться, что они позвонят - и я боюсь этих слов, потому что знаю, что не позвонят, что будет пять утра и рядом никого, а сигарет нет. Мне просто стала широка моя кровать, я боюсь спать, я бы вообще никогда бы не спал и не трезвел, если б только было можно. Я боюсь гитары, я боюсь брать ее в руки, потому что нет никого, кто бы это услышал. Мне страшно, когда длинные гудки, еще больше я боюсь, когда гудки короткие. Когда никто не ответит. А мне иногда так нужно с кем-нибудь поговорить. Я позвоню тебе завтра - говорит какая-нибудь она, и все завтра я жду, хотя знаю, что не позвонит ни черта. И точно - не звонит. И мне становится жутко - что я им всем сделал такого? Я боюсь быть ненужным им, потому что себе я уже почти не нужен. Я боюсь радио и утреннего метро - мне кажется, что я в аквариуме, я безмолвен и никто меня не видит, потому как стекла черные. Мне страшно слышать, как утром лает идиотская собака, мне страшно курить в ночное окно, когда улица пуста и идет снег. Или дождь, но дождь хотя бы шумит, а снег тих. Но я не хочу говорить с дождем, я этого тоже боюсь. Меня пугает весь мой дом, вся эта дурацкая мебель, такая же страшная, как телефон. Мне дико, когда звонок - вдруг это просто ошибка номером? Мне холодно, когда я открою окно, мне душно, когда оно закрыто. Мне неуютна эта кухня в пять утра, когда сигареты кончились и никого нет. И этот свистящий чайник, когда не с кем пить чай, когда никого нет, когда светает и пять утра. Мне страшно, когда я не помню, но совсем я схожу с ума, когда помню все - все эти обрывки, улыбки, касания, движения, все это перемешивается и не дает уснуть, не дает забыть, не пускает никуда, оно везде. Везде. Смотришь в окно... Подходишь к краю крыши - и так хочется прыгнуть... Нет, не убиться хочется, а именно прыгнуть, пролететь, посмотреть, как оно, что из этого выйдет. Мне уже не хочется никуда уезжать, здесь обязательно что-нибудь произойдет, а как же это пропустить? Но я хочу уехать, может, тогда они вспомнят? Вспомнят обо мне? И тогда я не буду сам с собой хотя бы одну ночь, хотя бы в одни пять утра. Может, кто-нибудь позвонит мне тогда и скажет: я приеду сейчас. Лучше: мы приедем сейчас. Но вдруг они не приедут? Вдруг Катастрофа? Вдруг раздумают? Вдруг ЗАБУДУТ? Мне... Я не могу больше один, в пустой постели, в этой кухне, когда свистит сволочной чайник, когда пять утра и телефон мертв. Впрочем, нам пора выходить.
13.
Платформа была пуста и скучна на редкость. Тупа-а-я такая платформа. Очень неинтересная. Они огляделись по сторонам, впрочем, это Кристина огляделась по сторонам, а он сразу же начал спускаться вниз, в лес, в пустой, скучный и тупо-о-й лес, прямо в елки. А где это мы? глупо спросила Кристина. Действительно, ну откуда он мог знать, где они? Но он пробормотал что-то насчет Финляндии, наверное. Кристина остановилась, посмотрела влево, поглядела вправо, пожала узкими плечиками и побрела дальше. Наступила осень. Листья погрустнели, стали желтыми, красными, облетевшими, пришла прозрачность. Березы стали рябинами. Слева был туман, справа правильными разноцветными курганами разлеглись опавшие листья, спереди шел финн в длинном пуховом пальто синего цвета и большой, очень большой лисьей шапке. Наши финские друзья, какк они? А такк они, отвечал финн, я к Леениинуу едду. Едет? - недоумнула Кристина. Едду, - подтвердил финн. Кристина почувствовала себя абсолютной дурой, а он посмотрел сквозь финна и промолчал. Туман теперь стал справа, грибы - слева, а финн исчез, осталась только шапка, которая аккуратно плыла между голыми деревьями еще некоторое время, а потом пропала в каком-то дупле. Кристина с разбега прыгнула в большую кучу листьев, вынырнула, легла на спину и стала быстро-быстро смотреть в пустое голубое небо. Он присел рядом, закурил и начал курить. Мне здесь совсем ничего! - прокричала Кристина как уже самая последняя дура. Мне здесь хочется чего-то такого! Он бросил сигарету и наклонился к ней. Началось хорошо. Очень хорошо, словно в простом белом костюме на берегу Черного моря, где пальмы и тонкорукое чудо под короткой вуалью, такая, что не прикоснись - улетит, обернется черной омерзительной птицей и оставит вечным психом. А тут еще мимо пробегал Ленин, а может не Ленин, а Изя, хотя, собственно, что мог делать Изя в Финляндии? Здесь финн не пгоезжал? - кричал Ленин на смешном своем ходу, роняя мятую бумажку и исчезая в теперь уже опять левом тумане. Нет! кричала Кристина ему вдогонку, хохотала и дрыгала своими голыми осиновыми ногами. Все вокруг набухло и позеленело. Слева теперь были самые разные флоксы, справа - мятая ленинская бумажка, спереди же не было ничего. Подули теплые ветра, подхватили их и понесли, все выше и выше, все стремительнее и дальше, сто восемь минут вокруг Земли, слава и почет, фотографии в букваре: буква К - Кристина, Конь, Калоши, Косеть. Буква О - Он, Олени, Озеро, Отходняк. Над всеми Хельсинками и Парижами, над всеми Монтевидиями и Сантъягами, вокруг всего, бесплатно, безвизово и беспошлинно, тихо и комфортабельно, как в сумерки, как после пятисот пятидесяти грамм. Пошли на спуск, все ниже и ближе, уже видны верхушки пальм и крокусов, а что же наш парашют? Поискали - нет. Еще поискали - нет. Стали целиться в листья. Целились-целились, наводились-наводились - все равно долбануло так, что дыхание раз - и остановилось. На пять секунд. Он откинулся от ее распростертого тела, сел, достал очередную сигарету. Кристина быстро-быстро дышала и медленно смотрела на проходящие тучки. Отчего это одни тучки бывают большими, а другие - маленькими? - думала она неспроста. Он тем временем разворачивал тоскливый документ. Что это? - спросила Кристина, которая вообще уже достала своими идиотскими вопросами. За-кон Со-ве-та у-пол-но-мо-чен-ных о про-воз-гла-ше-ни-и тро-па-рей и бо-бы-лей не-за-ви-си-мы-ми от зем-ле-вла-дель-цев - по слогам прочитал он. И тут возвратились елки, прилетели комары и мухи. Они сидели в какой-то лесополосе, среди родных банок и бутылок, среди журналов и газет. Он опять курил, а Кристина одевалась, что-то себе такое тихо напевая, что-то вроде We Shall Overcome. За деревьями призывным доплером свистел электропоезд. Он встал, отряхнулся и они медленно пошли туда, откуда свистело. Теперь уже окончательно было ясно, что Кристина поет именно We Shall Overcome.
