Николай Лейкин - Мамка-кормилица
— Ахъ, другъ мой, я все передумалъ и рѣшилъ, что никакихъ мѣръ мы принять не можемъ. Она чувствуетъ свое исключительное положеніе, знаетъ, что она необходима намъ для ребенка — и вотъ дѣлаетъ, что хочетъ. Ты думаешь, она не видитъ этого? Все видитъ. Она очень хорошо понимаетъ, отчего мы мягки къ ней относительно, отчего не бранимъ ее. Мы бережемъ ее отъ нападокъ, чтобъ не испортить молоко для Мурочки, и она отлично понимаетъ.
Колояровъ ѣлъ супъ. Екатерина Васильевна продолжала:
— Но все-таки мы должны подумать объ изысканіи мѣръ для ея обузданія. Вѣдь то, что она дѣлаетъ — прямо преступно. И мы вотъ что сдѣлаемъ: для изысканія этихъ мѣръ мы созовемъ совѣтъ… Совѣтъ изъ близкой родни и нашего доктора. Твоя маменька, моя маменька, я, ты, докторъ.
— Маменьки опять поссорятся, — замѣтилъ супругъ.
— Пускай ссорятся, вѣдь онѣ все равно ссорятся изъ-за нашихъ дѣтей, но онѣ все-таки выскажутся… За ними опытъ. И у твоей, и у моей маменьки было по многу дѣтей. Въ крайнемъ случаѣ мы пригласимъ на совѣтъ и профессора Ивана Павлыча. А Еликаниду такъ оставить нельзя… Послушай, не послать-ли намъ всю ея одежду, въ которой она была въ дворницкой, въ дезинфекціонную камеру для полнѣйшаго обеззараженія?
— Я думаю, это напрасно… — отрицательно покачалъ головой супругъ. — Вѣдь это не доказано-же, что на землякахъ Еликаниды или въ дворницкой была зараза. А съ дворникомъ Трифономъ я завтра-же расправлюсь!
— Да и со швейцаромъ… Швейцара надо припугнуть, — подхватила Екатерина Васильевна.
— Непремѣнно, — отвѣчалъ Колояровъ, накладывая себѣ рыбы.
X
Мамку Еликаниду вымыли, дезинфицировали, переодѣли во все свѣжее и только послѣ опрысканія ея одеколономъ она была допущена къ ребенку. Мурочка жадно набросился на ея грудь и, проголодавшійся, сосалъ съ особымъ причмокиваніемъ. Противъ мамки и ребенка сидѣли супруги Колояровы и смотрѣли на этотъ актъ. Колояровъ говорилъ кормилицѣ:
— И чего это тебя изъ хорошихъ комнатъ, изъ чистаго помѣщенія, изъ роскошной обстановки понесло вдругъ въ грязную вонючую дворницкую? Понять не могу… И къ чему, къ кому? Къ грязнымъ, закоптѣлымъ мужикамъ отъ чистыхъ, опрятныхъ людей.
— Ахъ, баринъ миленькій, да вѣдь кровь… — отвѣчала Еликанида. — Родня…
— Кровь… Какая тутъ кровь! Дяденька какой-то.
— И братанъ.
— Что это такое братанъ? — спросила Екатерина Васильевна мамку.
— Тетенькинъ сынъ онъ.
— А солдатъ-то? Солдатъ? — задалъ вопросъ баринъ.
— Солдатъ землякъ. Восемь верстъ отъ насъ. Всѣ наши. Они солдата и разыскали, а солдатъ зналъ, гдѣ я живу, и привелъ ихъ ко мнѣ. Они мнѣ письмо и гостинцы принесли.
— Ты этотъ гостинецъ не смѣй ѣсть. Гдѣ онъ?
— Въ дворницкой остался.
— Ну, ты его въ дворницкой и оставь. Я слышалъ, что тамъ сушеные грибы и малина. Тамъ и оставь. А барыня тебѣ вмѣсто малины и грибовъ дастъ плитку шоколада, конфетъ… и… ну хоть пятокъ мандаринъ. Не понимаю, рѣшительно не понимаю, какъ тебѣ, въ нѣкоторомъ родѣ ужъ отполировавшейся, отшлифовавшейся, могутъ нравиться грязные мужики и солдаты!
— Родные… Кровные… — опять тихо и ужъ съ покорностью въ голосѣ произнесла Еликанида.
На другой день утромъ былъ сдѣланъ Колояровымъ большой разносъ швейцару, какъ смѣлъ онъ выпустить на улицу неодѣтую въ верхнее платье Еликаниду. Швейцаръ оправдывался, что это не его дѣло смотрѣть, кто одѣтъ или не одѣтъ и что останавливать онъ обязанъ только воровъ и „подозрительныхъ личностевъ“.
Колояровъ ѣздилъ и къ домовладѣльцу съ жалобой на дворника Трифона и просилъ объ его увольненіи.
— Помилуйте, развѣ это задача дворника сбивать съ пути кормилицъ, внѣдряться въ порядки семьи квартирантовъ и нарушать эти порядки! — раздраженно говорилъ онъ.
Домовладѣлецъ не понялъ сути, улыбнулся и покачалъ головой.
— Позвольте… Развѣ онъ позволилъ себѣ оскорбить ее, какъ женщину? — спросилъ онъ про дворника. — Она жалуется на насиліе съ его стороны или…
— Да нѣтъ-же, нѣтъ! Еще-бы онъ это-то себѣ допустилъ. Тогда есть уголовный судъ. Но мнѣ кажется, и того довольно, что я вамъ объяснилъ. Дворникъ врывается въ квартиру, то-есть въ прихожую, отрываетъ мамку отъ ребенка и тащитъ къ землякамъ въ дворницкую на оргію. Въ дворницкой оргія была… Тамъ пили водку и пиво. Мнѣ кажется, и тутъ составъ преступленія ясенъ.
— Не нахожу, не нахожу… Но во всякомъ случаѣ сдѣлаю ему выговоръ, чтобы угодить вамъ.
— Пожалуйста. Главное, чтобы это не повторялось. Это успокоитъ жену.
Колояровъ уѣхалъ.
Къ обѣду къ Колояровымъ съѣхались двѣ маменьки: его Александра Ивановна и ея Елизавета Петровна и составилось нѣчто въ родѣ семейнаго совѣта. Маменьки тотчасъ-же начали между собой ссориться.
— Я говорила тогда., что не надо брать мамку красавицу. Это очень опасно въ Петербургѣ, гдѣ все кишитъ легкостью нравовъ, — начала мать Колояровой. — Достаточно было взять здоровую солидную женщину. Вѣдь Александра Ивановна вамъ эту мамку нашла.
— Я, я нашла мамку?! Да что вы, Елизавета Петровна! — воскликнула мать Колоярова. — Я была противъ всякой мамки, я говорила, что сама мать должна кормить грудью, а вы доказывали, что ваша дочь слаба грудью, страдаетъ нервами и мигренью. Моего сына я сама выкормила, думала, что такъ будетъ и съ внукомъ поступлено. А вы сунулись и просили доктора Федора Богданыча рекомендовать мамку.
— Такъ вѣдь докторъ-то Федоръ Богданычъ вашъ докторъ, а не мой. Вашъ и вашего сына. Вы у него лечитесь отъ разныхъ недуговъ, а я, слава Богу, здорова. Это у васъ какія-то невѣдомыя болѣзни существуютъ.
— Невѣдомыя! А вы отъ вѣдомыхъ болѣзней крупинки всякія глотаете? Не можете куска съѣсть, чтобы не проглотить какой-нибудь гадости.
— Гадости! Вы удержитесь въ вашихъ выраженіяхъ… Не гадости, а крупинки Матео. Я гомеопатка. А вашего Федора Богданыча къ себѣ на порогъ не пустила-бы.
Бабушекъ насилу успокоили, и онѣ во время всего обѣда смотрѣли другъ на друга звѣремъ.
Вечеромъ пріѣхалъ докторъ Федоръ Богдановичъ, уже старикъ, въ очкахъ, въ вицмундирномъ фракѣ и съ Владимірскимъ крестомъ на шеѣ. Ему разсказали исторію съ мамкой. Онъ покачалъ головой, потомъ осмотрѣлъ ребенка и мамку, внимательно разсматривалъ пеленки перваго и постукивалъ и выслушивалъ вторую и сказалъ, оттопыривъ прежде свою нижнюю губу:
— Ничего особеннаго не произошло, но желудокъ и кишки у нея вздуты. Она чего-нибудь наѣлась неподобающаго. Я ей пропишу березовый уголь.
Супруги Колояровы и двѣ бабушки накинулись на мамку.
— Что ты ѣла вчера въ дворницкой? Говори! — приставали они къ пей.
— Да ничего. Видитъ Богъ, ничего, барыни… — испуганно оправдывалась мамка.
— Малину сушеную жевала, рыжики или грузди поганые ѣла вчера? — спрашивала Екатерина Васильевна.
— Оставьте, — остановилъ ихъ докторъ. — Это вздутіе живота у ней не вчерашняго происхожденія, а болѣе новѣйшаго. Что она сегодня ѣла?
— Ватрушку ѣла за завтракомъ. Пристала съ ножомъ къ горлу, закажи ей ватрушку… — разсказывала Екатерина Васильевна. — Вѣдь не знаешь, чѣмъ ее утѣшить. Даешь шоколадъ — не ѣстъ. Ну, я думала, что казеинъ молока, немного жировъ, мука… Вѣдь скучаетъ, ноетъ…
— Меньше мучного, меньше. Впрочемъ, березовый уголь ее облегчитъ, — сказалъ докторъ и пошелъ писать рецептъ.
У доктора просили совѣта, какъ быть съ мамкой, опасаясь дальнѣйшаго ея неповиновенія. Онъ задумался, нахмурилъ лобъ, почесалъ пробритый подбородокъ и отвѣчалъ:
— Скучаетъ… Это тоска по родинѣ… Бываетъ…
— Но она вовсе и не думаетъ о деревнѣ. Напротивъ… Ей нравится Петербургъ… Но стремленія-то такія… Ее тянетъ въ мелочную лавку, въ чужую кухню, къ чужой прислугѣ, въ дворницкую, даже въ трактиръ. Она это высказывала нашей боннѣ,- повѣствовала Екатерина Васильевна.
— Гмъ… Тоже отъ скуки. Нужны разумныя развлеченія… Веселое чтеніе… — совѣтовалъ докторъ.
— Не грамотна.
— Пусть другой кто-нибудь читаетъ ей. Игра въ карты, напримѣръ, въ дурачки, въ фофаны.
— Надо просить бонну, чтобы она ей читала что-нибудь, а горничная Даша пусть играетъ съ ней въ дурачки, — предложила бабушка Александра Ивановна.
— Не станетъ бонна ей читать. Бонна ее терпѣть не можетъ, — проговорила Екатерина Васильевна.
— Но, милая, ты должна заставить бонну, ты хозяйка, — возразила ей бабушка Елизавета Петровна. — Что за фанаберія такая…
Докторъ продолжалъ:
— Пусть развлекается разсматриваніемъ картинокъ, иллюстрацій, альбомовъ. Въ крайнемъ случаѣ свезите ее въ циркъ на насъ, въ театръ, что-ли… Разумѣется, подъ присмотромъ.
— На выставку картинъ ее не свозить-ли? — предложилъ Колояровъ.
— Отчего-же… Это прекрасно, прекрасно. Вообще, чтобъ ее не тянуло туда, куда не слѣдуетъ. А вотъ уголь давайте глотать.
