Лидия Чуковская - Памяти Фриды
Вот как изложен был в песне трудный любовный конфликт в семье Поливановых:
И собрала тут Саша чемоданы,
"В деревню еду, ты меня не жди!"
А обе дочки - Катенька и Аня
Стоят и плачут у мамы на груди!
Тут етот Митька сразу оклемался:
"Мол, не езжай, один я не могу!"
А Сашка, стерьва, бровью не поводит,
На поезд села и больше ни гу-гу.
Фрида нисколько не оскорблена была грубостью, с какой в этой песне изображены были сложные, тонкие психологические перипетии. Ее веселил этот неожиданный угол зрения:
Еще тут Репин зачем-то ошивался.
В чем было дело - сам я не видал.
Но говорили добрые соседи,
Что он в деревне к ней в окно сигал.
Фрида веселилась, и праздник ее был весел, хотя двойное чувство: радости и страха, наверное, томило в этот день не одну меня. Фрида в эту пору с каждым часом становилась видимо бодрее. Конечно, о танцах или лыжных вылазках не могло быть и речи, но вместе с пастерначатами она пускала кораблики в канавах и лужах, каждый день работала над своей повестью ("Учитель"), с восхищением слушала стихи Тарковского, радовалась изречениям Натальи, ходила гулять с Сашей, Галей, Копелевыми, поднималась даже на могилу Пастернака - словом, выздоравливала. Иногда ходила она на прогулку и со мной: маленькая, в чужих громоздких валенках и сползающей на затылок шапке. Та же милая полуседая прядь на лбу, которую она все время пробовала прист-роить под шапку... Она легко - гораздо легче меня - делала "большой круг" (улица Серафимо-вича, улица Горького, улица Серафимовича) и потом обычно заходила ко мне погреться. Скинув валенки, забиралась с ногами в плетеное кресло и натягивала на колени полосатую юбочку. Мы болтали, пили горячий чай из термоса, и я смотрела на нее во все глаза, проверяя, сомневаясь, радуясь, не веря себе. Такая ли она, как всегда? Совсем такая или не совсем? Кажется, совсем: темноглазая и белозубая, а сейчас еще и розовая с мороза. А что, если Виноградов ошибся, и опухоль не злокачественная, и Фрида останется с нами? Немножко похудела, пожалуй, и кисти рук будто бы стали длиннее, затылок уже, плечи - тоньше, но ведь это бывает и после любой операции. Не может сама достать с высокой вешалки шапку: "тянет шов". Ну, и это бывает после любой операции, и это скоро пройдет... Зато гемоглобин, по последнему анализу, стоит высоко (нас всех сильно утешал гемоглобин), и доктор в последний раз нашел, что в животе "ничего не прощупывается", "печень в границах".
- Я только теперь понимаю, - часто говорила в эту пору Фрида, - как здорово меня девчонки из болезни вытаскивали.
И день ее рождения в этом году был словно днем победы. Фрида, нарядная, хорошенькая, сидела рядом с Александром Борисовичем во главе стола. Съехались друзья, навезли подарков. С утра пришел Корней Иванович и поднес Фриде куплет:
От Москвы и до Аляски
Мне один соперник - Раскин.
За столом я сидела от Фриды по левую руку, и между нами не колебалась в колбе таинствен-ная бесцветная ядовитая жидкость, а стояли обыкновеннейшие бутылки с вином. На полу и на подоконниках корзины с пышными цветами - вот эти корзины были, пожалуй, чем-то смутно неприятны, словно они напоминали о будущем, об ином - неизбежном - торжестве... Сергей Львович Львов (никто еще не знал, что через полгода он будет именоваться секретарем комиссии по литературному наследию Ф. Вигдоровой), Сергей Львович Львов исполнил рассказ о том, как, начитавшись Фридиных книг и статей, он дал себе слово никогда больше не проходить равнодуш-но мимо чужой беды - и какие смешные, неуместные и вредные последствия имело это решение. Все смеялись, и Фрида больше всех.
...У Люши в магнитофоне живет Фридин голос. Сначала песни, потом письмо... Это письмо Оттена к Фриде (не настоящее, а сочиненное Сашей и ею самой) есть, в сущности, веселая издевка не только над деловитым Оттеном, дающим Фриде разнообразнейшие и по большей части неиспо-лнимые поручения, но и над нею же, над ее собственными постоянными хлопотами: добиться, чтобы Надежда Яковлевна Мандельштам была прописана наконец в Москве; чтобы одна перевод-чица была принята в жилищный кооператив; чтобы в плане издательства "Советский писатель" была восстановлена книга одного уважаемого литератора, чьими-то интригами из плана вытеснен-ная; поддержать своей рецензией молодого поэта; достать "Братья Маугли" для внука Бориса Леонидовича и т. д. и т. п. до бесконечности...
Вот что в виде оттеновского письма читает нам Фридин голос:
"Дорогая Фрида!
Должен Вам сообщить, что Вы меня удивили, и неприятно удивили. То я звоню, у Вас ячмень, то лихорадка... Этак у Вас завтра вскочит на левой пятке чирей, а из-за этого дела будут стоять: Манолис Глезос до сих пор в заключении. В артиллерийском училище в городе Калинине (Тверь) теорию воздушной стрельбы преподают невежды, которые не читали даже Кафки.
Затем, Фрида, ведь я не раз напоминал Вам, что Гюго хотел, чтобы после его смерти Париж переименовали в Гюгополис. Почему это еще не сделано? Это небрежность, и непростительная. Этого надо было добиться хотя бы ради памяти старика. Париж в трансе.
......................................................................
Теперь, Фрида. Надо обеспечить две тонны бронзы скульптору Неизвестному. Давно уже не был за границей Евтушенко. По моим наблюдениям, ему нужно проветриться. Но с этим я Вас не тороплю. Можете заняться этим после Нового года.
Достаньте последний сборник стихов Рильке и пошлите его младшему дворнику дома № 17 по Пролетарской улице в Тюмени.
Не забыли ли вы, что пора выдать замуж секретаршу Эренбурга от первого брака?
С уважением
Ваш Н. Оттен.
Р. S. Только что Елена мне сообщила, что Манолис Глезос вышел из заключения. Благодарю Вас. Ваш Н. Оттен".
7. ГРАНИЦА БОЯ
Нет, в освобождении знаменитого грека Фрида не принимала участия.
Но она принимала самое деятельное участие в освобождении десятков людей. Многие обязаны ей свободой или облегчением участи.
Я помню - и никогда не забуду - ее поездку зя сотни километров в лагерь к мальчику-девятикласснику, уличенному в воровстве; ее тамошний разговор с ним; ее переписку с ним; ее статью о нем в газете; и свет ее глаз в тот день, когда его освободили. Помню и хлопоты об Ивинской (единственные, которых я не одобряла). И о Серманах. И о юношах-моряках, которых травил антисемит-капитан. И о многих других.
Осенью 1964 года в Комарове я разговорилась по душам с одной пожилой дамой, писательни-цей. На прогулке она рассказывала мне о всяких гнусностях, творящихся в Ленинграде, и закончила свой рассказ так
- А знаете, в Москве образовался настоящий пункт по спасению людей. Это Фрида Вигдоро-ва. Нечто вроде спасательной станции для утопающих..
(Говоря об этом со мною, она не знала, конечно, что я давно уже дала Фриде прозвище: Двена-дцать Подвигов Геракла - по имени одной книжки для юношества... "Фридочка, - говорила я, узнав об очередной операции спасения, - разве вы человек? Вы просто Двенадцать Подвигов.)
- По-видимому, Вигдорова занимает у нас место Короленко, - продолжала старая дама. - В другое время, в других условиях... Ну, конечно, статьи ее не могут обладать тою же силой: хотя бы потому, что цензура теперь более строгая. Но дело она делает то же самое - дело русской интел-лигенции, главное изо всех возможных дел: вытаскивать тех, кто попал под колеса.
(Слушая ее, могла ли я думать, что через год это же сопоставление имен - Фрида и Королен-ко - я услышу еще раз, но Фрида его никогда не услышит. Эти имена произнесла во время граж-данской панихиды Раиса Давыдовна над Фридиным мертвым лицом, над ее закрытыми глазами.)
Фридина гражданственность была самой высокой пробы: естественная, органическая. Вряд ли ей даже было ведомо, что ее ежедневные заступничества перед мелкой или крупной властью за людей, попавших под колеса, носят это традиционное высокое название. Короленко? Она удиви-лась бы, услышав, что она его дочь, дух от духа его, что она, Фрида, своею неустанною деятель-ностью исполняет ту миссию, какую взял на себя когда-то, в иные времена, защитник мультанских язычников, что она подняла затоптанную традицию русской интеллигенции, к которой принадле-жала всем духом своим, всей своей сутью. Эти слова, традиция и миссия, показались бы ей, наверное, неуместно высокими, а быть может, рядом с ее именем, и смешными. Однако это она сама, Фрида, двадцатилетней девушкой придя в газету, попросилась работать "по справедливым делам"; это ее собственное определение своего места в жизни, - и так, работником справедливос-ти, энергичным, изобретательным, веселым, смелым, не осведомляясь, какой справедливости большой или малой, социалистической или буржуазной - лишь бы справедливости! (которая столь же не нуждается ни в эпитете, ни в определении, как слово "правда") - проработала до самого своего смертного часа. Ее гражданственность была традиционна и в то же время ни у кого не заимствованна, ни из какой книги не вычитана (хотя в последние годы она пристально читала сочинения Герцена), была так же органична и естественна, как чувство юмора или собственного достоинства. Фридины мужественные поступки проистекали не из книг, а из любви: из того же источника, что и удар по лицу, нанесенный Гошке Сашей Москвиной - не столько из ненависти к хулигану (ненависть - на это Фрида не тратила силы), сколько из любви к Юрке Киселеву, которого она считала себя обязанной защищать. Обязанной: Фрида была неспособна к предатель-ству. И заступаясь, и защищая, она неизбежно, безо всякого умысла и замысла, одной лишь неумо-лимой логикой обстоятельств приведена была к острому столкновению с начальством.
