Лидия Чуковская - Памяти Фриды
(Говоря об этом со мною, она не знала, конечно, что я давно уже дала Фриде прозвище: Двена-дцать Подвигов Геракла - по имени одной книжки для юношества... "Фридочка, - говорила я, узнав об очередной операции спасения, - разве вы человек? Вы просто Двенадцать Подвигов.)
- По-видимому, Вигдорова занимает у нас место Короленко, - продолжала старая дама. - В другое время, в других условиях... Ну, конечно, статьи ее не могут обладать тою же силой: хотя бы потому, что цензура теперь более строгая. Но дело она делает то же самое - дело русской интел-лигенции, главное изо всех возможных дел: вытаскивать тех, кто попал под колеса.
(Слушая ее, могла ли я думать, что через год это же сопоставление имен - Фрида и Королен-ко - я услышу еще раз, но Фрида его никогда не услышит. Эти имена произнесла во время граж-данской панихиды Раиса Давыдовна над Фридиным мертвым лицом, над ее закрытыми глазами.)
Фридина гражданственность была самой высокой пробы: естественная, органическая. Вряд ли ей даже было ведомо, что ее ежедневные заступничества перед мелкой или крупной властью за людей, попавших под колеса, носят это традиционное высокое название. Короленко? Она удиви-лась бы, услышав, что она его дочь, дух от духа его, что она, Фрида, своею неустанною деятель-ностью исполняет ту миссию, какую взял на себя когда-то, в иные времена, защитник мультанских язычников, что она подняла затоптанную традицию русской интеллигенции, к которой принадле-жала всем духом своим, всей своей сутью. Эти слова, традиция и миссия, показались бы ей, наверное, неуместно высокими, а быть может, рядом с ее именем, и смешными. Однако это она сама, Фрида, двадцатилетней девушкой придя в газету, попросилась работать "по справедливым делам"; это ее собственное определение своего места в жизни, - и так, работником справедливос-ти, энергичным, изобретательным, веселым, смелым, не осведомляясь, какой справедливости большой или малой, социалистической или буржуазной - лишь бы справедливости! (которая столь же не нуждается ни в эпитете, ни в определении, как слово "правда") - проработала до самого своего смертного часа. Ее гражданственность была традиционна и в то же время ни у кого не заимствованна, ни из какой книги не вычитана (хотя в последние годы она пристально читала сочинения Герцена), была так же органична и естественна, как чувство юмора или собственного достоинства. Фридины мужественные поступки проистекали не из книг, а из любви: из того же источника, что и удар по лицу, нанесенный Гошке Сашей Москвиной - не столько из ненависти к хулигану (ненависть - на это Фрида не тратила силы), сколько из любви к Юрке Киселеву, которого она считала себя обязанной защищать. Обязанной: Фрида была неспособна к предатель-ству. И заступаясь, и защищая, она неизбежно, безо всякого умысла и замысла, одной лишь неумо-лимой логикой обстоятельств приведена была к острому столкновению с начальством.
Осенью 1964 года начальство Союза писателей собралось исключить Фриду из Союза (и мы до сих пор не знаем, что, собственно, остановило этих высокопринципиальных товарищей, с такой энергией борющихся за чистоту писательских рядов); а летом 1965-го - дня за три, за четыре до конца, когда Фрида неподвижно и уже почти безмолвно лежала на своих высоких подушках, словно поднятая на крест, словно распинаемая болезнью, и вся горечь испытываемого ею страда-ния сосредоточилась в неузнаваемом, запавшем, синем, будто брезгливостью искривленном рте - дня за три или четыре до конца, в тишине ее умирания, прозвучал голос одного из крупнейших деятелей КГБ, знаменитейшего гонителя Пастернака. О Фриде он с негодованием сказал: "Вигдо-рова распространила по всей стране и за рубежом запись суда над Бродским..." И со свойственной ему меткостью литературных определений упомянул ее имя в числе писателей, которые развращают молодежь.
Фрида приближающейся смертью ограждена была от угроз и преследований. Но если бы она и была в эту минуту здорова, видела и слышала все, она не испугалась бы, и пункт по спасению людей, спасательная станция "Фрида Вигдорова" бесстрашно продолжала бы свою работу. Когда сделалось известным, что в Союзе начальство готовится ее исключать и уже подбирает для публичного шельмования кадры, один из Фридиных доброжелателей посоветовал ей на время уехать из города, взять какую-нибудь дальнюю и долгую командировку и уехать.
- Я не заяц, я не побегу! - кратко и быстро ответила Фрида.
Я в то время находилась в Комарове. Узнав о готовящемся исключении, я уже заказала билет в Москву, но была остановлена успокоительной телеграммой от Фриды и Копелевых. Вслед за теле-граммой пришло Фридино письмо, подтверждающее, что затея руководителей Союза увяла, не успев расцвести. Фридочка рассказывала:
"..я хочу, чтобы Вы поняли: я не волновалась. Не горевала. Не чувствовала ничего похожего на страх. Я только рада была, что у меня будет хоть минутная возможность сказать все, что я о них думаю. Кажется, не будет у меня такой возможности. Затихло. Ну и слава богу - скажу я, любя и жалея своих друзей. И бедного Александра Борисовича".
...В моей жизни нередко наступали полосы долгого физического и душевного упадка, когда со мною случалось именно то, что Саша Москвина считала самым дурным: глохла и слепла душа, уходя куда-то в себя или под землю, стараясь ничего не видеть и не слышать вокруг, и хотя бы этим временным отсутствием, глухотой, слепотой сохранить последние силы. Это была усталость, это был результат пережитой нами эпохи. Наглое, открытое, не стыдящееся себя самовластие, под которым мы жили в тридцатые и сороковые годы, учило одиночеству всех нас, в том числе и меня, вырабатывало навыки молчания и невмешательства. Множество людей, и среди них литераторы, жили по такому кодексу морали: зачем вмешиваться кому бы то ни было во что бы то ни было,
Когда по-нашему не будет?
Не лучше ли сидеть дома и тихо работать? По крайней мере напишешь хоть и не вполне прав-дивую, но полуправдивую или четвертьправдивую книжку и заработаешь относительно честным трудом для себя и для своих близких мало-мало денег... А откроешь рот - и гибель неминуема - зряшная, пустая гибель. Это рассуждение имело некоторый смысл во времена Сталина, когда "гибель выла у дверей", когда общество было напугано до состояния обморока, да и не было, в сущности, общества, а были разрозненные, одинокие, утратившие понимание люди, пребывавшие в обмороке каждый в своей норе, пытавшиеся сохранить жизнь себе и близким... Но это же рассу-ждение - о молчании, о невмешательстве - сделалось совершенно неверным в пятидесятые годы, когда внезапный стук в дверь перестал обозначать: за тобою пришли, а значил: к жизни вернулся друг; когда люди начали между собой общаться, когда в стране, после прекращения сталинских зверств, начало робко, ощупью складываться общественное мнение, когда всякое произнесенное вслух открытое слово долетало до жадных слушателей, когда ненапечатанные рукописи начали распространяться по городу с такой скоростью, словно они в самом деле облада-ли ногами или колесами, когда с быстротой, какая может быть присуща только великой стране и великому народу, начала расти и набираться ума новая демократическая интеллигенция, создавая новую литературу и откапывая клады прошлого, зарытые глубоко в земле.
Все мало-помалу выходит из гроба,
Из тысячи тысяч гробов,
Поэмы и судьбы,
писала я в эти годы*. На наших глазах мученичество, еще недавно глухое, бессмысленное, перес-тавало быть бесплодным и глухим; оно облекалось в слово и уже одним этим приобретало жизненный и исторический смысл. Слово более не пропадало в пустоте - никакое, ни устное, ни письме-нное. Один раз, беседуя с Анной Андреевной Ахматовой в середине пятидесятых, я упомянула о том, что Борис Леонидович, на мой взгляд, сильно тяготится вынужденным своим молчанием: его не печатают, не дают выступать с эстрады. "Борис - чудак, - сказала Анна Андреевна. - Он не заметил, как переменилось время. Печататься, выступать... Какое значение имеет сейчас печатают, не печатают? Стоит дать последнее стихотворение одному человеку и на другой же день оно разойдется по городу в десятках экземпляров, и его прочитают все. И, напротив, почти все напечатанное скомпрометировано уже самим фактом своего напечатания".
* В 1956-м. Напоминаю, что в девятнадцатом веке в России "шестидесятые" начались в 1858-м году, а в двадцатом - в 1956-м.
Так обстояло дело со словом письменным. Устное тоже разносилось далеко даже с невысокой и заляпанной грязью трибуны Союза писателей.
Именно в это время я заново и как-то гораздо теснее прежнего сблизилась с Фридой. Она первая из моих друзей почувствовала и осознала совершившуюся перемену. Именно она, Фрида, никогда, ни в какие времена не предававшаяся безучастию, выводила меня в сороковые из свойст-венного мне сосредоточенного оцепенения, а уж в пятидесятые постоянно побуждала о чем-то громко заявлять, за кого-то заступаться, чего-то требовать. Побуждала собственным деятельным вниманием к окружающей жизни. Следя за происходящими в Союзе словесными битвами, она постоянно держала друзей, и меня в том числе, в курсе писательских выступлений и дискуссий на улице Воровского, в курсе всех чужих речей - реакционных и передовых, подлых, изворачиваю-щихся, хитрых, прямодушных и гневных, доносительских и разоблачающих... Прослушав чье-нибудь выступление, я навсегда - или очень надолго - сохраняю в памяти этическую его направленность, его эмоциональную окраску; я убеждена, что нигде человек, со всеми своими задними мыслями, с фальшью или искренностью, не виден и не слышен столь ослепительно ясно, сколь на трибуне: там, вопреки его воле, становится прозрачным насквозь его двойное или трой-ное дно. Однако моя память, легко схватывающая знаки человеческой подлости или чистоты, быстро утрачивает фактическую сторону дела: что было раньше, что после, конкретное содержа-ние каждой речи я забываю мгновенно. Фрида же кроме памяти на душевные качества обладала еще великолепной и журналистски натренированной памятью на всякий факт, на конкретные обстоятельства.
