Рустам Ибрагимбеков - Структура момента
Я отложил тарелку, встал. Видимо, голос мой услышали в комнате - оттуда появилась удивленная Нина.
- Научитесь вести себя в обществе, молодой человек, - подключился к разговору пожилой толстяк, густая седая шевелюра которого победно контрастировала с лысиной пушистоглазого мужа.
- Что случилось? - будто не замечая конфликтной ситуации, улыбнулась всем Нина и взяла меня под руку.
- По-моему, тебя ревнуют, Ниночка, - заявила женщина. - Другого объяснения быть не может.
- А ну-ка, а ну-ка, сейчас мы все выясним. - Продолжая улыбаться, Нина тянула меня за собой в детскую комнату.
- Что случилось? - Улыбка сползла с ее лица, как только была прикрыта дверь. - Почему у тебя такой ужаленный вид?
- Кто эта женщина?
- Жена Олежкиного декана. А в тем дело?
- Откуда она знает, что я у вас регулярно пою? И про шашлык?
- Ну, бог ты мой, рассказал кто-нибудь.
- Кто-нибудь?
- Ну, я сказала. А что тут такого? Нет, ты неисправим...
- А то, что я тебя ревную, это тоже ты ей рассказала?
- Ну, боже, не делай из мухи слона. Какой ты все-таки азиат...
- Да, я азиат... И мне не нравится, когда надо мной насмехаются...
- Это все твои выдумки... Они милые интеллигентные люди...
В дверь просунулась голова Олега.
- Кончайте, братцы, личные беседы. Ты бы лучше сходил за гитарой, Эдик. Он говорил громко и весело, чтобы было слышно в холле. - Ты что за номера выкидываешь? - уже другим тоном, обиженно и строго спросил он, войдя в комнату. - Напился, что ли? Люди первый раз в доме. Брось свои кавказские штучки... Ну что она тебе сказала? Ты никогда не пел у нас? A то, что ты сто лет в Нину влюблен, об этом даже сторож у нас в институте знает. Иди извинись перед людьми. И на этом кончим!
- Не буду я ни перед кем извиняться.
- Ну не извиняйся. - Олег поморщился. - Черт с тобой. Оставь только людей в покое. Сиди себе помалкивай. - Он пошел к двери. Нина направилась следом.
- Все не так было, - попытался я остановить их. - Они же откровенно насмехались...
Олег, поправив свободно завязанный галстук, замедлил шаг у самого порога.
- Слушай, - сказал он, глядя чуть в сторону, мимо меня, - неужели ты не понимаешь, что надоел всем? Ты же не ребенок, есть же какой-то предел, в конце концов. Она тебя жалеет, я терплю, но ты-то сам должен понимать, что так дальше продолжаться не может. Пора кончать эти детские игры. Ну любишь, страдаешь, я все понимаю, ну а что дальше! Тебе же и о своей жизни надо подумать...
Нина молча, ни слова не произнеся, вышла вслед за ним, оставив меня у полки с детскими книжками и коллекцией игрушечных автомобилей. На красном кузове одного из них было написано "хи-хи" - как раз в соответствии с ситуацией.
Странное у меня было в этот момент состояние: после сказанного Олегом потеряла всякий смысл обида на то, что именно Нина, Нина, в которую я влюбился, еще сдавая вступительные экзамены в университет, своей болтовней дала повод для насмешек надо мной. Страшно было другое. Она молча выслушала все, что сказал ее муж, и не попыталась даже возразить, сказать хоть слово в мое оправдание. Она, которая на протяжении четырнадцати лет твердила мне, что так нуждается в моей любви.
Я прошел через холл, глядя прямо перед собой, не замечая людей, мимо которых двигался. Женское лицо, мелькнувшее справа, было одновременно похоже и на Нину, и на женщину с жемчужными серьгами, отсекшую четырнадцать лет моей жизни с легкостью опытного хирурга-онколога.
Так и подмывало треснуть гитару, лежащую на заднем сиденье, об асфальт, но, открыв дверцу и оказавшись за рулем, я разрядил часть обиды в машину. Взревев как от боли, она вылетела со двора задним ходом и, развернувшись, помчалась по опустевшим улицам Москвы, пугая редких прохожих.
Алик не спал - в кабинете горел свет. Никакого желания беседовать с кем бы то ни было я в себе не ощущал, поэтому сразу же прошел в спальню и, не раздеваясь, ничком плюхнулся на тахту.
Подслеповатого старичка-музыканта напоминал я себе сейчас. Почему подслеповатого? Да потому, что не видел того, что каждому бросалось в глаза с первого взгляда, - любимый и бережно хранимый годами инструмент оказался давно источенным в труху и готов был рассыпаться от любого, самого легкого прикосновения. Стоило только прикоснуться. Но я ведь годами довольствовался малым - бережным сдуванием пыли.. В память о былом...
Шаги за дверью отвлекли меня от самокритичных сравнений; Алик заглянул в спальню.
- Не спишь?
- Нет.
- Ты извини, конечно, - он сделал над собой ощутимое усилие, - но тебе все же надо съездить домой... хоть на два-три дня... Неудобно... Могилу надо привести в порядок... И дом заброшенный стоит... Без тебя невозможно. Ты только скажи что и как сделать, а мы доведем до конца...
Я закрыл глаза. Что-то надо было ему ответить, что-то конкретное. Но что?
- Ты прав, Алик... Я очень виноват... перед всеми... - Ничего конкретного не придумалось. Голос мой испугал Алика.
- Ты не волнуйся. Мы ходим на кладбище. Там все в порядке. И когда она жива была, ребята к ней заходили.
- Спасибо. Я постараюсь поехать, Алик... Сделаю все, что в моих силах. - Я опять закрыл глаза.
Он вышел из спальни, тихонько прикрыл за собой дверь, а я окончательно понял, что все в моей жизни уже давно предопределено, каждый шаг, каждое слово являются следствием однажды принятого неверного решения... Но структура (по выражению одного физика, приятеля Олега Владимирского) того печального момента, с которого все началось, была такова, что поступить как-то иначе было невозможно, - другого повода оставаться в Москве не было, а уехать я не мог. Из-за Нины. Только ложь могла тогда помочь...
Стоило скрыть от матери свою неудачу на вступительных экзаменах в университете, как постепенно, понемногу я полностью утратил способность управлять своей жизнью. Одна ложь вынужденно влекла за собой другую. Если ты поступил в университет, то, естественно, должен переходить с курса на курс, сдавать экзамены, ездить на практику и в конце концов получить диплом. Изменить что-либо было невозможяо: история оказалась мучительно затяжной...
А тогда я надеялся, что уже через год смогу рассказать матери правду. Сдам вторично вступительные экзамены, поступлю в университет и уже студентом какая, в общем-то, разница, первого или второго курса? - приеду домой вместе с Ниной, познакомлю ее с матерью и объясню причину своей лжи. Я был уверен, что мать, увидев Нину, поймет меня и простит. Но, увы, весной Нина, которая, как и я, искренне верила в то, что у нас любовь на всю жизнь, познакомилась с пятикурсником Олегом Владимирским, капитаном сборной университета по баскетболу (она пыталась научиться играть), и дальше события развернулить так, что к началу вступительных экзаменов у меня пропало всякое желание учиться в университете, да и возможности не было - и в голову ничего не лезло, и работу на фабрике я оставить не мог, надо же было на что-то жить.
Домой я почти перестал ездить; мать была убеждена, что я учусь, и с гордостью демонстрировала все мои письма, а встреч с друзьями я старался избегать.
На похоронах матери стало ясно, что, хоть друзья и осуждали мое поведение, для всего города я стал легендарной личностью, достигшей немыслимых высот. Считалось, не без моих стараний, конечно, что я работаю в закрытом научно-исследовательском центре и вот-вот должен защитить докторскую.
Заколотив окна и двери дома, я уехал в Москву сразу же после погребения, не оставшись даже на традиционные третий и седьмой день поминовения покойницы. Не приехал я и на сороковой день. Из-за денег, которых у меня не было, а по всеобщим предположениям должно быть полно...
И как это женщины умудряются копить деньги при самых скромных заработках? Слабая надежда взять в долг не покидала меня и когда я шел по плохо освещенному двору, и когда поднимался по крутой, узкой лестнице старого московского дома на второй этаж. Прислушавшись к странному шуму за дверью тихим сдавленным вскрикам, сердитому шепоту, скрипу половиц, - я назвался, не дожидаясь, пока спросят, чтобы погасить панику, вызванную моим звонком. Дверь тотчас открылась. Счастливая улыбка, которой меня встретили, относилась не только ко мне. Поздний звонок, слава богу, не принес неприятностей, тревога оказалась ложной - вот еще почему так сияла Таня, впуская меня в длинный, широкий и захламленный коридор.
- Мы думали, участковый, - сообщила она весело, тщательно запирая за мной дверь.
Из туалета вылез прожорливый Толик, а в комнате из-под кровати выскочила шестилетняя Маша. В отличие от Толика, которого и хотел застукать участковый, она пряталась под кровать без всякой необходимости, и многочисленные попытки объяснить ей, что приход участкового для нее не опасен, результатов не давали.
- А где Оля? - спросил я, когда Таня поставила передо мной чай в стаканчике армуды, когда-то мною же и подаренном.
- На репетиции.
- Что нового слышно?
