Рустам Ибрагимбеков - Структура момента
- Маша, Маша! - в отчаянии качала головой Таня, в глазах ее стояли слезы.
- Да что вы на нее напали?! - вдруг рассердился Толик. - Права Машка, на кой черт эти гроши там солятся? Оля их не трогает, чтобы разговоров лишних не было. Стыдно ей... А если тихо потратить, она только рада будет.
Маша положила деньги на стол и снова взялась за карандаши.
Помолчали. Толик приосанился, важно повел головой. Ему редко удавалось высказаться, не рассердив окружающих.
- Не знаю, - задумчиво произнесла Таня. - Может.
- Да ясное же дело. - Изобразив на лице скуку. Толик удивленно пожал плечами.
- А ты знаешь, он прав, - вдруг решительно сказала Таня. - Пора кончать с этой историей. Действительно, уже два года прошло. Мы ей подыгрываем, деликатничаем из жалости? И ей же вредим.
- На билет даже ему посылала - все равно не приехал. - Толик потянулся к деньгам. - Сколько там осталось?
- Не трогай! - строго сказала Маша и левой рукой отодвинула деньги подальше.
- Да я не трогаю! Я посчитать хотел! - обиженно завопил Толик. - Ты видишь, как грубят? - повернулся он к Тане.
- Я не грублю, - спокойно возразила Маша, продолжая рисовать. - Эти деньги для дяди Эдика.
Когда я вышел со двора, Маша, высунувшись из окна, махала мне на прощанье рукой. Таня, следившая за тем, чтобы она не вывалилась наружу, тоже подняла руку.
- Счастливого пути, - кричала Маша, - до скорого возвращения!
Я помахал им в ответ и, круто повернувшись, чуть не налетел на Олю.
- Извини. - Она улыбнулась; густые лиловые отсветы магазинной рекламы не портили ее грустного клоунского лица с круглыми умными глазами и печально загнутой по краям прорезью рта.
Я тоже извинился; шестьдесят пять рублей, лежавших в правом кармане пиджака, очень стесняли, и поэтому ничего больше я добавить не мог. А надо сказать о деньгах. Но как? Помогла Маша.
- Оля, мы твои деньги дяде Эдику отдали. - Она собиралась крикнуть еще что-то, но Таня оттащила ее от окна.
- Какие деньги? - Оля смотрела на меня с растерянным недоумением.
Теперь объяснить было еще сложней, но я все же сделал попытку.
- Извини... Я попросил в долг. А у Тани не было. И Маша... Ну, в общем, мы взяли твои деньги. Те, что в вазе лежали. Они же тебе пока ие нужны? А через месяц я верну... Нигде не мог достать. - Я полез в карман. - Вот они... Если...
Она суетливо замахала руками:
- Ну что ты, конечно! Они же давно лежат... Возьми, пожалуйста.
- Спасибо... Мне надо домой слетать срочно.
- Я понимаю... Конечно. - Она улыбнулась блестящими шоколадно-коричневыми глазами и одобрительно кивнула головой, одновременно произнеся: - Счастливо.
- Спасибо...
Еще улыбка, кивок головы, подрагивающая, как от сдерживаемых рыданий, спина - и Оля исчезла в подъезде. Я механически шагнул следом и остановился. Показалось, что из темноты доносятся приглушенные всхлипывания; я был почти уверен, что слышу плач, но к окну опять прорвалась Маша, и голос ее заглушил все существующие и несуществующие звуки.
- Счастливого пути!.. Счастливого пути! - истошно кричала она, преодолевая материнский заслон.
На следующий день я в красном картонном сомбреро с нитяной бахромой пел под собственный аккомпанемент на сцене фабричного клуба испанскую песню "Мама, я еще вернусь в наш домик". Сквозь слезы, еле удерживаемые ресницами, набитый зрителями зал был похож на объемную открытку, которую кто-то, забавляясь, выгибал, скручивал, сминал, и я вдруг почувствовал, что уже не могу, не выдерживаю, что вот-вот рухну под тяжестью груза, когда-то добровольно взваленного на себя. Дальше так жить было нельзя; невозможно врать на каждом шагу, думать и чувствовать одно, а вслух говорить прямо противоположное, каждый раз взвешивать сказанное, оценивать собеседника, чтобы определить, насколько ему можно довериться, многое ли он знает о тебе и не продаст ли при первом удобном случае...
Директор пил чай с лимоном, одновременно разговаривая по селектору с отделом снабжения: где-то что-то нам опять недогрузили.
Я хотел выйти, чтобы не мешать, но он жестом остановил меня.
- А я тебя самого туда пошлю, - сказал он в селектор, прозвучало это угрожающе, почти как предложение посидеть пару часов в газовой камере, - и крутитесь там вместе. Но чтобы войлок был...
Селектор щелкнул, выключился, директор отпил чаю.
- Принес? - спросил он не сразу, сумев наконец сосредоточить внимание на посетителе.
- Нет. - Я подошел поближе. - И вообще я не учусь...
Он еще некоторое время сохранял на лице неопределенно-рассеянное выражение, видимо, решая, как отнестись к моему признанию.
- Ну что же... - Он разглядывал меня так внимательно, будто впервые увидел. - Бывает и такое. Ко всему надо быть готовым. - Наконец он пришел к какому-то решению. - Послезавтра поедем вместе в управление. Я тебя кое-кому представлю...
-Послезавтра я не смогу, Филипп Петрович, - сказал я, сам удивляясь твердости своего голоса, - я как раз поэтому пришел... - Я протянул ему заявление.
- Ну, что ты написал тут? - спросил он. - "Прошу предоставить внеочередной отпуск без содержания". А на каком основании? Что у тебя? Что в приказе написать?
- Напишите: семейные обстоятельства.
- А у тебя есть семья?
- Тогда по состоянию здоровья.
- А где бюллетень? Что у тебя случилось все-таки?
- Домой надо слетать.
- К матери? Ах да, она же скончалась. Зачем же ты едешь?
- Надо.
- Ну что значит "надо"? Так каждый придет и скажет: "Надо". А работать кто будет? Это же производство, в конце концов. И вообще я тебя не понимаю, решается важный вопрос, ты в курсе дела, обо всем вроде договорились. А ты вдруг уехать хочешь! Без всякой причины. Несерьезно как-то.
- Это последний раз...
- Что последний раз?
- Все. - И опять я услыхал в своем голосе интонации, не посчитаться с которыми было невозможно... - Разрешите мне съездить, и все будет по-другому. Я вам обещаю...
- Ну ладно. - Он отвел взгляд и взялся за свою многоцветную шариковую ручку.
Что он там начеркал, разобрать было невозможно, но секретарша, получив заявление, тут же села печатать приказ...
Конечно, я знал, что Нина появится при первой же возможности, прибежит, как это обычно бывало в редких случаях наших размолвок, чтобы успокоить, объяснить, утешить, не вникая в суть моей очередной обиды, убежденная в том, что истинная причина всех моих обид и претензий одна - любовь к ней и вызванная этой любовью ревность ко всему, что с ней связано, и к мужу, и к друзьям, и даже к работе, отнимающей у нее время, которое она могла бы посвятить мне. Невнимательная, чуть снисходительная ласковость, с которой она каждый раз встречала любые мои упреки, раздражала больше, чем то, из-за чего возникал конфликт, и я начинал в ярости обвинять ее в неспособности понять то, что происходит у меня на душе; выхлестнутая в крике обида рассасывалась быстрее, и, понимая это, Нина никогда мне не возражала, терпеливо выжидая, когда наконец я успокоюсь.
Но на этот раз я был удивительно спокоен. Зная о том, что Нина обязательно должна появиться, я ждал этой встречи без обычного нетерпения, не испытывая никакого желания высказать то, что накипело на душе, а ведь раньше в таких случаях я лишался способности думать о чем-либо ином, кроме как о предстоящем разговоре.
И потому, когда она появилась на аэродроме за десять минут до посадки, сердце не шевельнулось, как обычно: мое спокойствие было подлинным. Она надела платье, которое мне очень нравилось, а ей - нет, что уже само по себе означало, что она настроена примиренчески. Да и первые ее слова, при всей их запальчивости, подчеркнуто подтверждали незыблемость наших отношений:
- И тебе не стыдно? Из-за какой-то глупой бабы устроил скандал! Что бы она тебе ни сказала, ты не должен был так поступать. Просто не имел права. Она тебя явно спровоцировала. А ты, как ребенок, поддался... Ну что ты молчишь? Обижен? Оскорблен? А сколько мне приходится выносить?! Я же терплю... Конечно, обидно... Я прекрасно тебя понимаю... Но ведь мы знаем, во имя чего все это терпим. Даже странно, что мне приходится говорить тебе такие вещи. Неужели какая-то пустячная история может что-то изменить? Ну? - Она ласково повернула мое лицо к себе, заглянула в глаза.
- Прошу тебя, не надо, - я попытался высвободиться.
- Что не надо?
- Не надо говорить об этом...
- О чем?..
- Обо всем... О любви и так далее.
- Я тебя не понимаю.
- И очень давно, к сожалению.
Она опять повернула мое лицо к себе.
- Что с тобой? Неужели из-за болтовни какой-то... ты можешь...
- Да, могу...
- Значит, ты меня не любишь?
- Видимо, да.
Такое она слышала от меня впервые.
- Что ты говоришь! - сказала она тихо, поняв наконец, что на этот раз все гораздо сложнее, чем простая обида.
- Ты сама меня вынудила.
- Какая разница, почему ты это сказал, неужели ты вправду так думаешь?
- Да.
- Не верю.
- Не надо притворяться. Ты и сама думаешь точно так же. Уже давно нет никакой любви. Просто изображаем ее друг перед другом и перед людьми тоже...
