Александр Кабаков - Подход Кристаповича
- Я понял уже, - сказал Мишка. - Лучше еще раз опиши, кто деньги забирал.
- Кто! - возмутился Колька. - Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром - ни свет ни заря - тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик пересыпет, молча на выход...
- Прямо и тебя не опасался? - спросил Мишка.
- Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, - засмеялся Колька, - я и слезть-то с нее не успел... Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя, а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю - перетерплю, не отвалится, а то ведь ухлопает...
- Точно его вспомни, весь портрет, - приказал Мишка, и Колька, рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:
- Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади - висят - ну, Тарзан, как положено - пиджак коричневый в клетку, плечи - во, на жопе разрез, дудочки зеленые, полботинки на белом каучуке... Ну, стиляга и все, что ты, в "Крокодиле" не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат...
- Плащ, - поправил Кристапович. - А лицо, особенное что-нибудь есть в лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.
Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз короткими белыми ресницами.
- Шрамов вроде нету... вот! Губы у него... ну... такие, - он попытался вывернуть свои, - как у Поля Робсона, понял?
- Понял, - сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а может, и кажется... Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку, погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную "доксу" - до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к министерству на Басманной, метров за двести остановились.
- Ты все помнишь? - спросил Мишка.
- Все, - решительно ответил Колька. По дороге они успели взять шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной - и теперь сидел прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса... - Все помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной... Так?
- Так, - кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя, как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь:
- Ну, уже не боишься?
Колька заржал как-то слишком весело:
- А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало? А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на мины ходил? А меня заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего не боюсь, понял?! Мне на них...
Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро темнеющую под осенним слезливым небом улицу:
- Не бздимо, перезимуем! - и скрылся за углом.
А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в окно - и рванул на Сретенку, к себе. То есть, к Нинке.
Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.
- С работы твоей звонили, - сказала она из-под одеяла, не меняя позы. - Судом грозили за прогул. Я сказала - заболел ты. Справку Дора Исааковна сделает... Пока ее с работы не погнали...
Михаил откинул одеяло. Нинка немедленно перевернулась на спину, прямо и светло посмотрела ему в глаза. Груди сплющились и развалились на стороны, запал живот - худа была Нинка, а для своих двадцати восьми и телом жидковата, курила много, валялась допоздна, налегала на "три семерки" и жирное печенье "птифур", вечно засорявшее колючими крошками постель, а шло все не в коня корм, ребра и ключицы торчали, а от дурной жизни только кожа повисала. И при этом - непонятная была в этой девке какая-то штука, от которой многие чумели, да и Михаил был ей подвержен... Как сказал однажды аккордеонист из колизеевского оркестра, много чего повидавший мужик, чудом уцелевший поляк из Львова: "Не то пшиемно, же пани хце запердоличь, а то, же хце завше..." Мишка понял не все слова, но со смыслом был вынужден согласиться...
- Потом, потом, Нина, потом, - тихо и серьезно сказал он, и Нинкины глаза сразу потемнели, ушла прозрачность. - Потом, милая, сейчас не до того. Ты бы оделась, а?.. Насчет справки - умница. Только бы Дора успела, а то доберутся и до этой несчастной убийцы в белом халате... Теперь вот что, нужен паспорт женский, молодой, лучше татарка. Сделает твой Яцек? Он же там через каких-то своих делал кому-то? Да не моя это баба, молчи, молчи, не моя, это дело, поняла?! Дальше: я весь день болею, лежу здесь. Соседям скажи - с желудком что-то, мол, не беспокойте его...
- Много они тебя беспокоят, - Нинка слушала внимательно, не удивляясь. Попеть пяток лет в "Колизее" - ко всему привыкнешь...
- Что бы ни случилось, - продолжал Михаил, - меня не ищи. Спросят да, бывал, больше не заходит, ничего не знаю. Но, надеюсь, - не спросят... Сейчас соседи дома?
- Нет никого, - Нинка уже сидела в постели, подтянув к груди нот, оглядывалась в поисках халата. Мишка отвернулся - она уж и вовсе отключилась вроде, о делах думает, а села все-таки так, что и грудь подтянулась, и что нужно - видно... Зараза...
В это же мгновение Мишка невесть каким слухом поймал - открывается в дальней дали необозримого коридора входная дверь, тихо идут... двое или трое... идут. "Умник, Мишка! - про себя крикнул Кристапович. - Умник, взял из машины бульдожку!" И уже повалил одуревшую сразу Нинку, взгромоздился сверху, потянул на спину одеяло до самого затылка, ноги поджал - так что вылезли наружу только Нинкины голые, и, поднимаясь и опускаясь под одеялом самым недвусмысленным образом, чтобы и от двери было видно, чем люди занимаются, прямо в лицо женщине раздельно выговорил: "Это за мной, не бойся, молчи..." Револьвер уже держал в левой, не слишком сильно упирающейся в простыню руке, правую приготовил к главному толчку.
Двое уже вошли в комнату, интеллигентного тембра насмешливый голос протянул по-малаховски:
- Приитнава апп-тита, Миш...
Тут же в шею, прямо в подзатылочную ямку уперся ствол - судя по ширине трубы, чуть ли не с водопроводную, "люгер" или "маузер". Прием под это дело шел классически, но кроме тех, кто в свое время достаточно почитал всякой ерунды, никто этой сыщицкой уловки не знал. Мишка как бы от ужаса чуть дернул головой, прижав затылок как можно крепче к стволу, на секунду как бы обмяк и - изо всех сил, уже почти ощущая входящую в мозги пулю, ударил головой назад, одновременно поворачивая ее резко влево, так что ствол сразу ушел в сторону, почти не почувствовав содранной металлом кожи, услышал стук упавшем и, судя по звуку, сразу уехавшего с прикроватного половичка под кровать пистолета, и без интервала, почти наугад, но все же успев увидеть и оценить главные расстояния - четыре пули подряд над их головами, и всей тяжестью американской офицерской бутсы, извернувшись, но продолжая опираться на кровать правой рукой - по зеленым дудочкам, под самую развилку, и коротеньким рыльцем бульдожки второму поперек переносицы, чтобы сразу кровь в глаза, и снова первого, уже поднявшегося, с поворотом спиной, каблуком чуть правее нижней пуговицы клетчатого коричневого пиджака, по затылку просто кулаком, и второго, ослепшего, кольцом рукоятки прямо сверху, по макушке, чуть сзади заходящего на лысину красно-пергаментного термитного ожога, по съехавшей мятой шапке, и прыжок к двери, и Нинке - "Одевайся, иди в коридор, если соседи придут - чтобы никто ни о чем!", и, пропустив обезумевшую, в немецком халате наизнанку, задравшемся выше задницы, успокоив дыхание им:
- За "приятного аппетита" - спасибо, но запомните: порядочные люди этим делом днем не занимаются. Теперь слушаю вас.
Стиляга опомнился первым: помоложе, покрепче, да и "ванюшей" не паленый. Сел на полу, осмотрелся, с омерзением задержался взглядом на собственных мокрых штанах, подавился рвотой, обтер негритянские, да еще и в темных каких-то пятнах, вроде веснушек, губы. Выговорил неразборчиво:
- Молодец, Миша, - кое-как собрался, переполз на стул, глянул на покачивающиеся у двери два ствола, короткий Мишкиного "кадета" и тяжелый своего "люгера". - Слушаешь, значит... Ну, ладно... Где татарка?
- Не ваше дело, юноша, - строго ответил Кристапович и вдруг сообразил, что между ними и разница по возрасту - года три, не больше. Улыбнулся - скорее не искренне, а специально, чтобы полный страх навести. - Татарка там, где надо. Слушаю дальше.
- Деньги отдай, Миша, они не мои, меня кончат за них, - тихо попросил стиляга. - И нас отпусти, а мы тебя больше искать не будем и народ серьезный на тебя не выведем. Ты что, думаешь, на тебя умельца не найдется? Найдется, Миша, не мне чета. Твои яйца трещать будут...
