Дмитрий Попандопуло - Христо-борец (Геленджикские рассказы)

- Мама, это дядя Гоги, - говорю я. Человек часто кивает головой, странно и пугающе улыбается. Садится к столу, что-то объясняет руками, жестикулирует. Мать догадывается, находит и подает ему карандаш и бумагу.

- "Все ребята погибли, Меня контузило. Иду в 43-й госпиталь".

- "Георгий, оставайся до утра".

- "Нет, я пойду, не хочу детей пугать".

Он все время сам себе кивает, все так же улыбается, долго смотрит на меня, поднимается и подходит к гитаре. Снимает с гвоздя, проводит по грифу черной ладонью, гитара резко вскрикивает. Затем он осторожно вешает ее на место и идет к двери.

- Может, останешься, Георгий, куда ты в ночь, - тихо произносит мать, Но он не слышит, уходит.

Долго лежу с открытыми глазами, всматриваясь в темный силуэт гитары на стене, вслушиваюсь в тишину: чудится, что струны чуть слышно звенят.

- Мам, чего гитара сама поет?

- Спи, то не гитара, то летает комар.

Пали, пацан!

Все ждали ее уже не один день, и все же она пришла неожиданно. Победа к нам пришла с моря, оттуда на рассвете донеслась беспорядочная стрельба, и вмиг люди высыпали во дворы. Небо прочерчивали трассирующие очереди, вспыхивали цветные ракеты. А улицы уже заполнили босоногие мальчишки, все, и я в том числе, неслись к морю, безотчетный восторг мчал нас наперегонки. Сквозь черные развалины искрилась огнями бухта, "охотники", тральщики, торпедные катера - все, что стояло на рейде - все стреляло и ухало в небо. В уцелевшем остове санаторного корпуса полураздетые моряки стояли в проемах окон, что-то кричали, били длинными очередями из ППШ в густо-синее небо.

- Победа! Победа! Ребятки, лови шоколад!

С балкона летели в мальчишескую толпу шоколад, галеты, сухари.

- Иди, пацан, сюда, - кричал высокий и худой человек в трусах, - давай руку, вот так, подтянулись! На автомат, пали в честь Победы, пали, пацан! Прижимая с силой к себе и автомат, и меня, моим пальцем надавливал на курок -и огненные строки вшивались в общее яркое радостное шитье.

- Пали, пацан! Чтоб им ни дна ни покрышки, чтоб ты в первый и последний раз палил! - высоким голосом кричал он мне в ухо.

...Горячая капля упала и поползла по моей шее. Я глянул вверх: небо светлело, там не было ни тучки. А над горами разгоралась заря. Стрельба затихала.

Бисова нивира

В феврале сорок третьего немец стал бомбить и днем и ночью. С восходом солнца "Юнкерсы" возникали неслышными точками со стороны гор. Точки разрастались в черных птиц. Появлялся и нарастал вибрирующий гул. Взвывали сирены, резко, с визгом начинали бить зенитки, выплевывая навстречу пикировщикам белые хлопья разрывов.

В мелкой щели, вырытой под старой сливой, я сидел на корточках. Под занемевшими ногами два кирпича, и нельзя пошевелиться: вокруг кирпичей вода. Сырая глина от глухих ударов сыпалась на голову и за шиворот. Но никакая сила не могла меня вытащить наверх. Цепенящий страх появился после того дня, когда одна из бомб упала на кладбище. Убило старуху с козою. Все пацаны с улицы понеслись туда.

Развороченный скальный грунт пахнул остро и сыро, на тлеющих ветках держидерева повисло что-то розовое и тоже пахло - сладко и приторно. Повисшие на ветках внутренности виделись мне теперь с началом каждой бомбежки, непреодолимый страх держал в щели. Даже есть не хотелось. Приносили еду в миске - я отталкивал, пытались вытащить наверх - я отбивался, орал и даже знакомого моряка укусил за руку.

- Маруся, пацан тут загнется, увези куда-нибудь на время, в горы, что ли. Есть где родня? - спросил он у матери.

- В Пшаде родня у нас.

- Это в сторону Туапсе? Там наш госпиталь, повезешь с ранеными, устроим...

В Пшаде тишина. Молчаливо село, молчаливы сиреневые горы вокруг. Журчит лишь небольшая речка Пшада, пенится на каменистых перекатах. Хата бабы Ксени стоит рядом с кавтебой. "Кавтеба" - небольшая заводь с зеленоватой водой. Гришка, мой троюродный дядя и ровесник, говорит, что там головни водятся.

- А рыбу можно глушить, - говорю я.

- Як это?

- Бомба упала в море, наглушила кефали, люди кошелками собирали.

- А гранатой можно? У мэнэ е. И запал к ней е. Пишлы в сарай, там сховал...

Из-под слоя сгнившей соломы Гришка извлек черную рубчатую "лимонку". Торчал запал с кольцом.

- А ты бросишь, не спугаешься? - Гришка недоверчиво ухмыляется. - Тут якись усы, кажуть, отогнуть надо. Тс-с-с. Ленька подглядуе. Вот дурный...

Ленька, старший брат его, прошел за стеной, сквозь широкие щели виден весь он - высокий, сутулый, в латанных матросских штанах, в засаленном ватнике. Чавкая постолами по грязи, бормоча что-то, удалился...

В большой семье Павличенко все его зовут "дурный". Целыми днями рубит он в ущелье граб, берест, дикую грушу. Стук топора терпеливо повторяет эхо. Потом возит на телеге нарубленные жерди в село.

- Ннно-о-о, Красотка, ннно-о-о, трудящая моя, - хрипло кричит на коричневую кобылку и размахивает кнутом.

Я уже знаю, что кричит он страшным голосом просто так, когда въезжает в село, хочет обратить на себя внимание. И кнутом только размахивает, не стегает по костлявой спине Красотки. Однажды вечером слышал, как он в сарае с нею разговаривал.

- Йишь, йишь. Намаялыся мы с тобою. Гля, бока ще мокрые у тэбэ. Дай вытру... Мэни також жрать охота, та нэма ничого. Маты навить макухи не дае, каже - не одному йисть треба. Та хиба воны так робят, як я, га?

Баба Ксеня тоже зовет его "дурный", вернее, не зовет, а кричит. В доме у Павличенко все кричат, как будто глухие... Много лет пройдет, а все в нашей семье будет жить понятная нам лишь фраза-вопрос "Что кричишь, как пшадский?" Будет мне вспоминаться Ленька, синие глаза его, постоянный укор в глубине их...

- Ах ты, бисова нивира, опять на горище забрався, опять сушку йишь! Узвар с чого варыти будемо? - баба Ксеня с кочергой в руке стоит у лестницы, смотрит верх.

Слазь, сатана!

Ни-и-и, бытыся будешь, не слизу...

А у лис кто пиде? Слазь!

Ленька медленно, опасливо спускается по ступеням. Прыгает с предпоследней и бежит, пригнувшись, к калитке. Баба Ксеня успевает огреть его по спине, тот взвывает. Телега гремит по кочкам, Ленька кричит матери во двор:

Дерешься, а мэнэ биты неможна, у грудях болыть у мэнэ!

Ага, як робыть, так болыть, а як жрать - усе проходить! - несется вслед телеге...

"Лимонку" я не бросил, не успел. Трогал, щупал острые усики, когда вдруг, как из-под земли, вырос усатый красноармеец.

Стоп, хлопчики, давай сюда игрушку и пошли к мамкам, - цепкие пальцы прищемили наши уши. Так, как щенков, и привел нас к хате... Гришке досталось вожжами, а мне от матери - ореховой лозиной...

Леньке доставалось часто. То "робыть" не хочет, говорит, что болит у него внутри, а то вдруг совсем по другой причине.

- Мамка, купы мэни кустюм, жениться буду.

- Тю, дурный, на ком?

- На суседке, на той... На Верке Шихиди. Вона, як йиду мимо двора, смиеться...

- От я счас як поженю вожжами! - баба Ксеня проворно хватает со стены вожжи, Ленька с криком убегает...

Однажды из-за меня ему досталось.

Ты поедаешь рис? - спросила мать, стоя у раскрытой маленькой наволочки...

Я часто с тоской поглядывал на эти единственные наши припасы несколько килограммов риса, которые выменяла мать у какого-то интенданта за юфтевые отцовы сапоги. Мешочек после каждого жидкого супа становился все меньше, таял. А сейчас несколько рисинок на полу подтверждали то, что кто-то добрался до риса.

- Может, мыши забрались? - догадался я.

- Ага, на двух ногах, - буркнула мать.

На другой день пошли с Гришкой искать на берегу речки первый щавель. Когда запарились и захотелось пить - вернулись. Я открыл дверь комнатушки и увидел Леньку. Склонившись над мешочком, он обеими руками сыпал рис в рот, увидев меня, промычал что-то набитым ртом и побежал за двери.

- Митя, мамке не говори, - просил он меня во дворе, заглядывая в глаза. - А я тэбэ на кони покатаю, хошь? - Он забегал вперед, наклонялся ко мне. На небритом подбородке повисла рисинка...

Но я рассказал об этом матери. Мать пожаловалась бабе Ксене. Вечером, когда Ленька вернулся из лесу, ему опять досталось вожжами.

- Людям самим йисть нечего, бисова нивира, - доносилось из-за двери...

Ленька ничего не сказал мне после этого. Смотрел только голубыми, как у врубелевского Пана, глазами, полными укора...

x x x

Через десять лет, летом пятьдесят третьего года, я приехал в Пшаду на несколько дней. Взял с собой самодельный фанерный этюдник с масляными красками и несколько клочков загрунтованных картонок. Баба Ксеня стала еще меньше ростом, и даже Ленька показался мне не очень высоким, лишь на полголовы выше меня. Все так же сутулился, был очень бледен. Даже губы были у него белесыми, в трещинках. Мой первый этюд он одобрил, но заметил:

- От утром поидемо со мною у лис, там у мэнэ е таки красыви миста. Там срисуешь еще красивше.

Старая, с седой мордой кобыла не спеша везла нас по ущелью, каменистую дорогу без конца пересекала петляющая речка. Навстречу медленно плыли лесистые склоны, открывались все новые, синели в утренней дымке, проясняясь, приближались.