Ирина Грекова - На испытаниях
- Какова? - спросил Гиндин. - Герцогиня! Прямо Элиза Дулитл из пьесы "Пигмалион".
- Красивая женщина, - ответил Сиверс.
- Главное, манеры. За манеры я ее и держу. На начальство она действует без промаха. Приедет какой-нибудь такой, начнет метать громы и молнии, а я на него - Аду. Смотришь, через небольшое время этот громовержец из рук ест. Да, в этом смысле Ада незаменима... Одна беда - глупа как гусыня.
- Чему это мешает? - сказал Сиверс. - Женщина - как поэзия. Знаете, у Пушкина: "Поэзия, прости господи, должна быть глуповатой".
- Действительно, некоторые любят женственность в чистом виде, так сказать, о натюрель. Но о вкусах не спорят. Я лично предпочитаю женщин, с которыми в промежутках можно еще и разговаривать. Разрешите вам налить?
- Пожалуйста.
Гиндин налил понемногу коньяку в оба бокала.
- Коньяк, я слышал, требует больших бокалов, не так ли?
- Совершенно верно, только нужно перед тем, как пить, слегка его взболтать круговым движением: вот так, ополоснуть им стенки, чтобы лучше чувствовался букет.
Генералы взболтнули свой коньяк круговыми движениями, принюхались и выпили.
- Ну как?
- Первоклассно, - сказал Сиверс, закрывая глаза.
- Я рад вашей высокой оценке. Повторим?
- Можно.
- За наше знакомство.
Чокнулись, выпили.
- Вы сыром закусывайте, Александр Евгеньевич.
- Нет, я лучше лимончиком.
- Кстати, - сказал Гиндин, разглядывая коньяк на свет, - прошлый раз с вами в столовой, если не ошибаюсь, была женщина. Кто она такая?
- Да, как будто была, - равнодушно ответил Сиверс. - Ромнич Лидия Кондратьевна, конструктор, кажется, по боевым частям. А что?
- Она показалась мне интересной. Запоминающееся лицо. Я и потом встречал ее раза два-три - в столовой, на улице... Какие глаза, вы заметили? Торжество скорби. Глаза великомученицы, святой! Откуда такие глаза у советского инженера-конструктора, да еще по боевым частям? Загадка! А главное, эта правдивость, обжигающая правдивость на лице...
- Однако вы хорошо описываете, со знанием дела. Даже меня проняло.
- А что, она вам не нравится?
- Как вам сказать... Слишком худа.
- Женщина не может быть слишком худой.
- Ну это на вкус. О вкусах, как вы правильно заметили, не спорят.
- Вы, конечно, женаты? - спросил Гиндин.
- Женат, - ответил Сиверс, отсекая голосом продолжение разговора.
- И дети есть?
- Трое мальцов.
- В каком возрасте, позвольте узнать?
- Старший школу кончает, а младшему двенадцать стукнуло. Колей зовут. Красавец.
- Это хорошо, - сказал Гиндин. - У меня две дочери. Замужем, внуков народили. Жена там, с внуками, а я здесь один с папой. Вроде холостяка на старости лет.
- Это хорошо, - сказал Сиверс.
Коньяку убавилось уже порядочно. Генералы беседовали в обстановке полного, немного размягченного дружелюбия.
- Знаете, - говорил Гиндин, - если вы хотите что-нибудь на этом свете делать, а не сидеть, как Будда, глядя на свой пуп, то на вас будут клеветать - это как дважды два четыре. Возьмем меня. Чего только про меня не говорят! Я и деспот, я и вор, я и развратник. Вором, я клянусь вам, никогда не был, копейкой не воспользовался для себя лично, наоборот, сам с ворами воевал, и очень успешно; это факт, мои подчиненные не воруют! Пункт два: развратник. Развратником рад бы быть, да годы не позволяют, а после двух инфарктов особенно. Здесь на меня стали всех собак вешать за то, что я будто с Адой живу. Это почти клевета, я с ней очень мало живу, и нужна она мне совсем для другого. Я люблю, чтобы вокруг меня были мои люди, мой стиль. Принять, угодить, блеснуть. Это в ней есть. Мне советуют уволить ее, чтобы не было разговоров! Пха. Разговоры все равно будут. Пока жив Гиндин, о нем будут разговаривать, такова моя судьба.
- Habent sua fata libelli.
- Как вы сказали?
- Это по-латыни: книги имеют свою судьбу. Люди тоже.
- Мне, к сожалению, не удалось получить классического образования: процентная норма. Кончал реальное. В сущности, даже не кончил: началась гражданская война, граната у пояса, знаете: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем..." Вы тоже недоучились?
- Нет, я гимназию кончил в восемнадцатом. На гражданскую попал уже потом.
- А вы знаете, Александр Евгеньевич, что это классическое образование может сыграть с вами злую шутку? Сейчас не очень любят людей, которые злоупотребляют иностранными языками, живыми и мертвыми. Я бы на вашем месте поостерегся. Особенно с вашей, прямо сказать, нерусской фамилией.
- Я - российский дворянин, - надменно отвечал Сиверс, - предки мои проливали кровь за Российскую империю, а я - за Российскую Федеративную. Как-нибудь мы с Россией разберемся, русский я или нет.
- Я только предупредил, - мягко сказал Гиндин. - За ваше здоровье!
- С месяц назад, - перебил его Сиверс с некоторым воодушевлением, вызвал меня начальник штаба отдела кадров, некто Мищенко. Надо вам сказать, что на этом месте прежде сидел другой деятель по фамилии Тищенко - вот ведь как бывает. Тищенку сняли (посадили), водрузили Мищенку. Вызывает меня Мищенко и начинает разговор о том о сем, а карт не открывает. Я тоже перед ним Швейком прикинулся. Водим этак друг друга за нос - кому скорей надоест? В конце концов оказалось, что его интересует моя фамилия. Откуда, мол, у меня такая фамилия? Читай: не агент ли я иностранной разведки? Я говорю ему: "Это дело серьезное, позвольте, я к вам завтра зайду". Назавтра являюсь, захватив необходимые документы, в том числе фамильную реликвию: жалованную грамоту за собственноручной подписью императрицы Елисавет, где удостоверено, что прапрапрапрадед мой, Карл Иоахим Флориан Сиверс, за верную службу в российских войсках пожалован потомственным дворянином. Показал я Мищенко эту грамоту, даже печать сургучную предложил обследовать, он обследовал и, знаете, весьма даже доволен остался. Ушел я от него и думаю: воистину чудны дела твои, господи! Я ли это, тот самый, которого в двадцать первом году из университета выперли за дворянское происхождение? Видали?
- Да, наша жизнь часто совершает крутые повороты, - сказал Гиндин. Когда становится плохо, я всегда на это надеюсь. Я оптимист.
- А знаете, - снова заговорил Сиверс, - я по этому поводу вспомнил одну историю про Дмитрия Дмитрича Мордухай-Болтовского, был такой профессор, математик. Случилась эта история то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем году. В университете, где Дмитрий Дмитрич имел кафедру, проходила очередная кампания по выявлению классово чуждых элементов. Роздали анкеты. Дмитрий Дмитрич возьми да и напиши в графе "сословная принадлежность до революции": дворянин, мол, но это неправильно, потому что по справедливости род Мордухай-Болтовских княжеский; что интригами царского правительства княжеский титул был у рода отнят и что он просит советскую власть его восстановить: "Бывший князь, - пишет, - это все равно как бывший пудель". Что тут началось - вы себе представляете. Старика отовсюду поперли в три шеи. Он и сам понял, что сглупил, но было уже поздно. Совсем бы ему плохо пришлось, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что семья Болтовских не раз прятала Михаила Ивановича Калинина от полиции. Так вот, когда вся эта история разразилась, поехал Дмитрий Дмитрич в Москву к Михаилу Ивановичу на прием: "Так и так, мол, заступись, гонят меня отовсюду". Михаил Иванович, конечно, его принял, выслушал, обещал помочь. Сидят они друг против друга - старое вспоминают. И говорит Михаил Иванович Калинин: "Дмитрий Дмитрич! А помните, как вы мне тогда говорили: "Брось, Миша! Лбом стену не прошибешь!" - "Помню". - "А ведь прошибли-таки, Дмитрий Дмитрич".
Генерал Сиверс умолк.
- Я не совсем понял, к чему вы это рассказывали? - любезно осведомился Гиндин.
- К тому, что лбом стенку как раз и прошибешь, если только бить систематически.
- Золотые слова, - сказал Гиндин и поднял бокал. - Итак, за лоб?
- За лоб, Семен Миронович. А еще лучше, за лбы.
...Внезапно раздалось какое-то утробное гоготание, всхлипы и свисты, а затем из ванны донесся плещущий шум: пошла вода.
7
На другой день генерал Сиверс встал рано, чтобы ехать на опыты. Голова у него болела, во рту был железный вкус. "Старею, - подумал он, - и выпили-то всего ничего". Он пошел мыться - кран защебетал, выронил ржавую каплю и иссяк. Сиверс неохотно умылся теплой водой из ведра; на дне отстоялся за ночь бархатистый слой ржавчины. Опять: "Старею, начинаю чувствовать неудобства". Он прошел обратно в номер, взял с подноса зачерствевший, обмаслившийся вчерашний ломтик сыра и с отвращением съел. Через пять минут должна была прийти машина. Он спустился вниз. У лестницы стоял низенький старичок, серый, как мышь, с бритой головой и небритым лицом.
- Здравствуйте, - сказал Сиверс.
- Здравствуйте, - ответил старичок трагическим шепотом, - я вас специально здесь дожидаюсь. Я Гиндин, Мирон Ильич, папа генерала.
Сиверс подал ему руку:
- Очень рад познакомиться.
