Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали
- Как же Вы могли забыть, Никитич?! А ведь я трижды в экспедициях участвовал, - думает, что Никитич оставит его в покое, а тот еще пуще злится, потому что сам - ни в одной! - в 37-м в Адлере, с Розеном, в 42-м на восточном берегу Каспия, под начальством графа Путятина, и против ваших турок, в 55-м, под начальством покойного генерал-адъютанта Муравьева, забыли?!
и еще несколько листков!!! это ж почерк самого Фатали! Но подписано почему-то "Теймур"; ах, да, это все из той же затеи, придуманной в секретной части Никитича, установить контакт с консулом Порты, приблизить чтоб к нам. Фатали возмутился: что за работу хотят ему поручить?!
- Ну нет, - мягко заметил тогда Никитич, - просто встретиться, развеять ложные о нас мнения, вы же знаете, какие небылицы распространяют о нас, будто мы... ну и все прочее!
короткие лаконичные записки "Теймура"; "А вы, - предложил ему тогда Никитич, - изберите себе... псевдоним!"; был сородич Никитича, Бестужев, упрекал Фатали за псевдоним, а этот - "изберите!". И выбрал Фатали (о боже, какой был наивный) первое попавшееся - брат отца? персонаж? Так вот, записки Теймура: говорили о китайских изделиях; при чем тут Китай? злится Никитич; об арабских интригах времен халифата (?! уж лучше б, и то бы пригодилось, о сегодняшних!); играли в шахматы, ну, знаете!! и он поставил мне красивый мат с жертвой ферзя, извините, везира. "Может, еще напишете, сколько стаканов чая выдули?!" И просил Фатали: - Вы ближе к делу!
Ах вот что вы вздумали! Нет, в этой роли Фатали выступать не будет! Трижды встречался Фатали с консулом Порты.
- Мы подключим к вам еще нашего товарища, он вам поможет!
Развязный, с лошадиными челюстями человек Никитича. Ну нет, эти ваши нелепые планы я разрушу! Грубая, топорная работа! А ведь поначалу верил ах, какие наивные времена были!!! - что действительно хотят истинную правду о том, что значит для раздираемого междоусобицами края нахождение в составе большой и сильной державы, что значит Россия для его родных мусульманских земель, разъяснить, чтоб не строили никаких иллюзий ни Порта, ни Персия, устранить извечное недоверие двух стран и двух народов - российского и Порты, и Фатали честно стремился сделать это (мол, образцовая мусульманская семья, "ваш быт, ваше творчество, наш союз...").
Но чтоб так бесцеремонно! с помощью лошадиной челюсти! сделать из консула агента Никитича?! до чего ж примитивная работа секретной части!
На каком-то этапе Никитич усомнился; и Фатали расстроил _их нечестную игру, когда явился тот, с лошадиными, сумел выказать консулу, как хозяин дома, свое неудовольствие приходом незваного гостя, которого он, Фатали, видит впервые; а тип был нагл и агрессивен.
"А вы разузнайте, Фатали, когда в Константинополе будете! Иначе, знаете, не завербуешь! Да, да, непременно разузнайте, и я из тифлисской этой дали погляжу на вашу челюсть, как она отвиснет!" - злорадствует Никитич.
В турецком консульстве, когда выдавали визу, не спросил о бывшем здесь некогда консуле. Может, у богословского спросить? Но чтоб узнал Никитич?! У кого же? Может, невзначай у премьера, мол, служил у нас в Тифлисе. А ведь сбил он с лица премьера его неизменную улыбку!
- Кто-кто?!
Но у Фатали такой бесхитростный взгляд! И багровая краска залила лицо премьера.
- А мы его, - и вокруг шеи рукой, а потом пальцами над головой крюк изобразил, - как вашего шпиона!
- Быть этого не!... - и умолк: вошел Богословский.
А ведь мог остаться в живых.
"Видите, что получилось, - втолковывает Никитич из тифлисской дали Фатали, который еще в Стамбуле, - вы бы уговорили его служить нам, а лошадиная челюсть, как вы изволили выразиться, согласен, груб, оскандалился! вот и пришлось нам придумать тому консулу примитивную, но испытанную месть, это же так просто - посеять сомнение! отозвали и, - тот же жест с крюком, будто у одного палача практику проходили; вам казалось, что судьба помогла вам, спасся и консул, и вы чистыми вышли из игры, а ведь это вы его, да, да, именно вы! и погубили, если покопаться!"
Именно тогда стало пополняться досье на Фатали всякими бумагами и копиями писем - его и ему. И некоторые его разговоры, вполне лояльные: знает Никитич, что Фатали жжет иногда какие-то бумаги - не пепел же начинать собирать? как бы и кое-какие бумаги в досье не загорелись от возмутительных фраз, - душа без формы, в которой бы слова заиграли, живя в оболочке новой ли повести, драмы или исторического сочинения.
Новая для Фатали неожиданность!
- Тубу!! - крикнул он.
- Что случилось? - появилась встревоженная Тубу.
- Кто копался в моих бумагах? - Тубу разводит руками.
- Перепутаны страницы! И вот - не моя бумага!
- К твоему столу никто не подходит.
- И здесь какие-то записи! - И читает с листа: - Новый сонник - мне приснился странный сон. Что это, Тубу?
- Не знаю, Фатали, душа моя!
- Не знаешь ты, не знаю я, никто не знает! Никто у нас в доме не знает, как эта страница попала в мои рукописи и кто перепутал страницы! Но ты же сама видишь, Тубу! Кто мне это оставил? Джинн, шайтан, кто?
Тубу растеряна, не знает, что сказать.
И карандашом, и чернилами какие-то знаки, вопросы, фразы. Одна судьба - потеряно лицо.
И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник - слова друг под другом: Я? А я? А что я? А что же я? А что же все-таки я? И таблица, в которой на одной стороне - Юсиф, Фатали, Я, а на другой, напротив Юсифа, шах, и стрелка к нему, напротив Фатали - царь, и стрелки к шаху и царю, а напротив Я - ?, и стрелки от Я ко всем - и к шаху, и к царю, и к ?, и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого рядов.
- Может, ты сам рисовал? - недоумевает Тубу!
Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет. Переписал и разослал во все концы света столько экземпляров рукописи "Кемалуддовле", что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать и он ложится, чтоб поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: "Кемалуддовле" издан!
О мой брат! О тот, который, как и я, погружен в горестные раздумья, страдает оттого, что не достиг своих целей, и все выпущенные стрелы пролетели мимо, в небытие; и подавлен, что не понимают современники; наконец-то вышел русский перевод "Кемалуддовле" (и все же верит, что первое издание - на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском (тайная типография?). Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык. О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им? Но, по правде говоря, и на них, наших далеких потомков, я не очень надеюсь: они ведь порождены и зачаты будут нашими вислоухими современниками! Что ж, такова судьба! Я - частица этой нации, народа. И ничем иным, кроме слов, кроме мечты и надежд, неразлучных чернильницы, пера да стопки белой бумаги, не владею.
ВЕЧНЫЙ ТРАУР
а книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы, в чьем облике сохранилось нечто нерусское: щекастое лицо, круглые, чуть раскосые, во впадине, подвижные глаза; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна - нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного, он на переднем плане, помутневший взгляд, вскоре в религиозном исступлении откроет шествие шахсей-вахсей и рассечет кинжалом бритую голову, цензор перелистал книгу, "а как с христианством? никаких?" и строго смотрит на Исакова.
"напротив".
цензор метнул на Исакова удивленный взгляд, "полковник? ну да, собственник писем...", мол, и эти фокусы нам известны, и даже выдвинутый на передний план красный флаг не вызывает в нем возражений; старый цензор, он гордится даже некоторым, если хотите, вольномыслием: "а я и это могу, да-с! слава богу, семидесятые годы!" к тому же сытно и дешево отобедал на двугривенный сладких пирожков в кофейной Амбиеля, что на Невском, в доме армянской церкви.
и пошла шуметь-крутиться типографская машина!
А в это время "Кемалуддовле", переведенный-таки Рашидом с помощью француженки, опекаемой кавказцем (не потому ли Рашид что ни письмо - просит отца, чтоб отозвали обратно родственника - повара Наджафа, который очень мешает ему: бедному скучно как ссыльному, оставил жену, дом, детей, друзей, это подвиг, к чему Рашиду жертвы?!), кузины Фабьен Финифтер, бело-розовой и легкой как пух Мими, - нет, он не кривил душой, когда писал отцу: "У меня интимного, - и подчеркнул, - близкого друга нет. Есть несколько хороших знакомых, с которыми ничего общего не имею и в близкие сношения не пускаюсь". Мими возникла после, отправил рукопись в Париж со студентом-однокурсником Фажероном, сыном азиатского книгоиздателя "Алибаба".
