Один день ясного неба - Леони Росс
У Романзы волосы на затылке встали дыбом. Он вдохнул пряный запах кервеля, исходивший от чужой рубахи. Внезапно он ощутил упоение восторга — и это было смешно.
Мужчина подхватил все шесть банок и захромал прочь. Романза подумал, что хромота никак не умалила его силу, которая исходила из его взгляда и природной доброты.
— Подожди! — крикнул он. — Как тебя зовут? Вдруг нам понадобится… — Он не знал, что именно. — Что-нибудь.
Мужчина указал на вершину утеса, где стоял ресторан.
— Можешь найти меня в «Стихотворном древе». Меня зовут Айо. Я сын Пьютера. — Он поднял банку с краской высоко над головой, как символический кулак. — Не беспокойся ты так, Оранжевый художник! Чувствуешь в воздухе сладкий запах?
Романзу охватило восхищение. Так, значит, правду на всех стенах писал брат Завьера — это лучший из всех возможных вариантов!
— Да! Чувствую! Да!
— Из такого сладкого воздуха могут возникать только хорошие вещи.
Романза направился к дому, и от сиявшей на его лице радостной улыбки у него заболели щеки.
Останься он там на одиннадцать минут дольше, он бы испытал злое удовлетворение: этого времени ему бы хватило на то, чтобы увидеть в открытом окне хозяйственного магазина престарелую даму, которая вдруг упала на пол и мирно захрапела. Когда она проснется, у нее будет болеть голова, а стебли красного физалиса кровавыми струями прорастут сквозь оконное стекло.
* * *
Ведуньи являются к Сонтейн, пройдя сквозь желтые стены. Все слышали про этот трюк, но мало кто его видел своими глазами. Вот сейчас она стоит одна перед дверью храма ведуний судьбы, кричит и слушает эхо, а в следующий момент она уже внутри, и женщины с шуршанием просачиваются сквозь стены, толпятся вокруг нее, как рой золотых рыбок. Тянут к ней руки, но не дотрагиваются. Улыбаются сжатыми губами, их лица серьезны, и их глаза тоже серьезны. Никогда еще ее так пристально не осматривали. В считаные секунды они ее тщательно изучили и увидели, что ей здесь страшно, и еще заметили темный отпечаток пальца Данду на ее левом бедре, где он ее схватил, когда вывалилась ее пуся. Они увидели все места, в которых она побывала и где еще будет.
Низенькая ведунья положила руку на голову Сонтейн. Ее тело покачнулось. Зуд в спине, ощущение пустоты меж бедер, страх — все прошло. Сонтейн рассмеялась, но не издала ни звука. Вместе с ней засмеялись и ведуньи, словно они были желтыми кусками ее отражения в зеркале. У женщины, трогавшей ее голову, были желтые глаза. Сонтейн положила руку ей на щеку. И они положили руки на свои щеки.
Она пошевелила пальцами ног.
И ведуньи пошевелили.
Наморщила нос.
И они тоже.
Но она не забыла, зачем сюда пришла.
— Кто-то сбежал с моей пусей.
Желтые глаза окружали ее со всех сторон.
— Мы не можем сказать, где она.
— Почему? Я знаю, что вам известно!
Она и правда знала, она была ими. Но тогда и она должна знать. Она покачала головой.
Заговорила женщина с острыми розовыми рогами:
— Ты можешь получить все, что хочешь, и без нее.
Это был не упрек, но Сонтейн с издевкой цыкнула зубом, и они сделали то же самое. Вот почему она не любила ведуний. Вечно говорят загадками. Почему они не могут выражаться просто и ясно? Не переставая цыкать, они взяли ее за руки — вероятно, это означало, что она сама взяла себя за руки?
Желтое помещение наполнилось характерным для ведуний светом и ощущением странности.
25
Завьеру снится, что Найя вернулась: на ее лице одни глаза без век, глазницы растянулись до лба, рот и нос уродливо скукожились. Она возвращается к нему в погребальном саване, словно шуршащий сверток, и выглядывает из-за двери. Он стискивает зубы, протягивает руки к ее мертвому мягкому телу, но тугие жгуты развязываются слой за слоем, обнажая кожу туловища и головы, змеясь из-под языка и из глубин ее черного пищевода, трепеща под порывами сверхъестественного ветра, грозящего сбить обоих с ног. Он пытается противостоять ветру, прикрывая ладонью глаза, глядит на молочное солнце и видит, что тонкие муслиновые лоскуты привязаны к океану.
Волны влекут Найю Редчуз на глубоководье, туда, где семья его матери некогда добывала себе пропитание.
Ужаснувшись, движимый инстинктом самосохранения, он пытается ее бросить. Из огромных глаз Найи струится вода; ее цепкие руки обхватывают его, ногти впиваются ему в затылок, и в этот момент он не может отличить ее запах от запаха своей матери.
«Можешь меня положить, сынок. Все самое плохое уже произошло».
«Тогда отпусти меня, мамочка!»
Ее пальцы впились еще больнее, муслин впился в ее кожу и органы. Вдалеке киты взбивали пену на поверхности моря. Вода обернулась адом, обжигающим горизонт.
Ее кровь окропила песок, словно молотая гвоздика.
* * *
Со сдавленным криком он пробудился и увидел перед собой лицо Дез’ре. Она плакала и ползла по его телу, будто поднималась по лестнице к выходу, ломая стебельки и разбрасывая красные физалисы.
— Зав! Зав!
Он схватил ее, прижал ее руки к бокам и резко притянул к своей груди. Ее костистое незримое тело стукнулось о него.
— Что такое… что?
— Ш-ш-ш…
— Не покидай меня!
— Нет, нет. Ш-ш-ш. Дурной сон.
Ее мокрая щека прижалась к его щеке; он покачивал ее в объятиях, ощутив, что он ей нужен, и этим сразу встревожившись. Она шумно дышала.
— Мальчики… физалис их душит…
Он сжал ее крепче, в ушах гулко стучало сердце. В комнате пахло физалисом.
— Это Сайрус… и Дин… Я не смогла остановить Роберта, моего Роберта! Этот проклятый физалис их придушил…
— Ш-ш-ш…
— Как думаешь, с ними не понарошку что-то случилось?
— Нет, нет же… — пробормотал он.
«Не понарошку»? Детское выражение. Он уловил в ее дыхании запах железа, как будто у нее кровоточили десны. Его тело скрючилось и болело… Отчего? От крика? Горло сильно саднило.
Дез’ре еще поплакала. Они еще немного подремали, но уже без сновидений, их обессилевших. Он рассмотрел сломанный стебель физалиса, расцарапавший ей глотку, полузакрыв глаза, вспомнил похороны матери: родственники пели погребальные гимны над ее телом, просили прощения у ее духа и сами ей все прощали. В песнопениях участвовали все собравшиеся в комнате. А он уверил себя, что он единственный из всех являлся хранителем ее духа, снова и снова дотрагиваясь кончиками пальцев до завернутого в саван тела матери, как того требовал ритуал, и повторял: «Я отпускаю тебя, милая», — и от устремленных на него чужих
