Иван Шмелев - Лето Господне
– Да за такое слово тебя, иритика… ах ты, смола жгучая, а?! да тебя на сем месте разразит за такое слово!.. откудова ты набрался, а?! сейчас мне сказывай… а?!. хулу на Господа!.. а?!
Со страха и стыда я зажмурился и стал кричать и топать. Он схватил меня за плечо, начал трясти-тормошить и зашептал страшным голосом:
– Вот кто!.. вот кто!.. они это тебя… они!.. к папашеньке-то не смеют доступиться, страшатся Ангела-хранителя его, так до тебя доступили, дите несмысленое смутили!.. Окстись, окстись… сей минут окстись!.. отплюйся от них!.. Да что ж это такое, Господи милостивый?!
Потом обхватил меня и жалобно заплакал. И я заплакал, в мокрую его бородку. А вечером поплакали мы с ним в его каморочке, где теплились все лампадки. И помолились вместе. И стало легче.
А пироги все несут и даже приходят поздравлять. Тетя Люба приехала с утра, удивилась на пироги и велела Маше завязать звонок на парадном. Но и без звонка приходят. Не дозвонятся – с заднего хода добиваются. Сонечка за голову хватается, если кто-нибудь неродной:
– Боже мой, все перепуталось… – такое горе, а нам сладкие пироги несут!..
– Да все же любят папашеньку, из уважения это… для порядка!..
И Горкин ее резонил:
– Да что ж тут, барышня, плохого? плохого ничего нет. А каждый так, может, в сердце у себя держит… Сергей Иваныч вживе еще, а нонче день Ангела ихнего, хошь напоследок порадовать. А что хорошего – все бы и отворотились?! Ну, сказали бы, чего уж тут уважение показывать, все равно конец. И пускай несут, нищим по куску подадим, все добрым словом помянут.
А я таю про себя, думаю-думаю: и вдруг радость?! вдруг чудо сотворится?!. И верю, и не верю…
В зале парадного стола нет, только закусочный, для родных. Матушка и к родным не выходит. Встречает тетя Люба, Сонечка – «за хозяйку»: ей пятнадцать вот-вот, говорят – вот уж и невеста скоро. С гостями как-то порадостней, не так страшно. Анна Ивановна манит нас в детскую и дает по куску именинного пирога с ливером. Мы едим, наголодались очень. А я все думаю: и вдруг чу-до?!
По случаю именин Марьюшка сама надумала сготовить обед, нас накормить. А для гостей пирог только и закуски. Обедаем мы в детской, и с нами Анна Ивановна. Обед совсем именинный, даже жареный гусь с капустой и яблоками и сладкий пирог слоеный. Анна Ивановна только супцу с потрохами хлебнула ложечку, а все нас заставляет есть: «Хорошенько кушайте, милые… надо вам силушки набираться, а то заслабнете». И я думаю: «Хорошо, что с нами Анна Ивановна… ну как бы мы без нее?!» Такая она всегда спокойная, – Сонечка про нее сказала: «Это такое золотце, такая она… как лавровишневые капли!» – и когда с ней, все ласковые и тихие. Сегодня она не в светлом ситце с цветочками, а в темноватом, старушечьем, горошками. Сонечка ее спросила, почему она для именин старушечье надела, а она сказала: «Да зимнее это, потепле… на дворе-то вон уж морозит».
А к концу обеда радость принес нам Горкин:
– Папашенька миндального молочка чуточку отпил! будто даже поулыбался. А то два дни маковой росинки не принимал.
И вдруг лучше ему станет?! а потом еще лучше, лучше?.. У Бога всего много.
После обеда мы идем в столовую, на шерстяной диван. Так привыкли за эти дни, все в уголку сидим, друг к дружке тискаемся, все ждем чего-то. На окнах, на столе и на диване даже – кондитерские пироги и куличи. Сестрицы и не открывают их, как было всегда раньше, – «а этот какой, а этот?..» – до пирогов ли теперь. А мне хочется посмотреть, если из знаменитой кондитерской пирог-торт, от Эйнема или от Флея. Но как-то стыдно, теперь не до пирогов.
Опять зазвонили на парадном. Звонок, что ли, развязался? – все даже вздрогнули. И родные, и неродные приезжают, справляются, как папашенька. В комнатах ужасный беспорядок, пол даже Маша не подмела. Валяется бумага от закусок, соломка от бутылок. И гости какие-то беспонятные: и родные, и так, знакомые, даже и совсем незнакомые, ходят из залы в столовую, из столовой в залу, носят стаканы с чаем и чашки на подносах, курят, присаживаются, где вздумают, закусывают – сами нарезают, корки швыряют сырные… смотрят даже, какие пироги! Никто за порядком не наблюдает. Сонечка тоже на диван забилась, руками глаза закрыла. А она старшая, «за хозяйку», матушке не до этого. И тетя Люба куда-то подевалась, и Горкин на дворе – ситнички и грошики нищим раздает, «во здравие». Никогда столько нищих не набиралось. Две корзины ситничков и «жуличков» принесли от Ратникова – и не хватило. Уж у Муравлятникова баранок взяли, по пятку на душу. Я выбегал за ним, а он мне: «Да счас!.. видишь, чай, – Христа ради подаю!..»
И заявился еще поздравить барин Энтальцев, который прогорелый. В прошлые именины он чужой пирог поднес папашеньке, и его не велели пускать. А в суматохе-то и вошел. Ходит по комнатам, пьет-закусывает и все предлагает за здоровье дорогого именинничка. Ему отец подарил в прошлые именины свой сюртучок, еще хороший, а у него уж все пуговицы отлетели, и весь замызганный. Подходит к нам – и громко, чуть не кричит:
– Бедные дети!.. поздравляю вас с драгоценным именинником… и желаю!.. – И вынимает из заднего кармана смятую просвирку.
Я вспомнил, как он сам вынимал просвирку, – Клавнюшка сказывал, – ножичком у забора частицы выковыривал, когда ходил поздравлять отца благочинного Копьева. И подумал: может быть, и эту просвирку – сам? А он еще что-то достает из кармана… – и вытащил… заводной волчок-гуделку! И стал шишечкой заводить…
– А это вам, как презент… для утешения скорбей!
И только хотел запустить волчок, Сонечка крикнула:
– Что вы делаете?! не смейте!..
А тут – Василь Василич, сзади! Схватил его в охапку и поволок на кухню. Вернулся – и начал стулья у стенок устанавливать, чтобы поровней стояли, и все очень осторожно, на цыпочках, и пальцем все так, на стулья: «Тихо… ни-ни!..» – чуть я не засмеялся. Очень он горевал, что все хуже папашеньке, слабость-то его и одолела, хоть он и давал зарок. Наконец-то тетя Люба пришла и велела Маше все со столов убрать и никого больше не принимать, а только батюшку и доктора.
Начали разъезжаться, и темнеть уж стало. А Василь Василич на стуле задремал. И вдруг – очнулся и говорит:
– Никакого понятия, вни-кнуть… Да как же можно… в та-кой строгой час… Встал бы Иван Иваныч покойный, дедушка ваш!.. Как гости ежели загостились шибко, скажет прилично-вежливо: «Гости – гостите, а поедете – простите». И пойдет спать. Ну, всех… как ве-тром!.. – ф-фы!..
Приходит наконец-то Горкин. Смотрит на все – и велит Василь Василичу спать идти. Садится с нами и ни словечка не говорит. Так мы и сидим, а уж и темно. Сидим и прислушиваемся, что там. Спальня – рядом. Там матушка, тетя Люба и Анна Ивановна. Слышно – передвигают что-то тяжелое. Выходит Анна Ивановна и шепчет, что батюшку ожидают – читать отходную. Горкин шепчется с Анной Ивановной и уходит с ней в спальню. Сонечка говорит вдруг, ужасным шепотом: «Умирает… папашенька…» – и мы начинаем плакать. Тетя Люба просовывает в дверь голову и машет: «Тише!.. тише!..» Сонечка просит ее пустить туда, но она не пускает, вытирает глаза платочком и только шепчет:
– Не могу… нельзя… вы уж простились… будете плакать… нельзя тревожить… последние минуты…
И дверь затворяется с этим ужасным писком, тоненьким, жалобным. Вчера говорили Маше помазать маслом, а все этот писк ужасный!
Мы сидим в темноте, прижимаясь друг к дружке, и плачем молча, придавленно, в мохнатую обивку. Я стараюсь думать, что папашенька не совсем умрет, до какого-то срока только… будет там, где-то, поджидать нас. Так говорил Горкин, от Писания. И теперь папашеньку провожают в дальнюю дорогу, будут читать отходную. И все мы уйдем туда, когда придет срок…
Маша зажигает в столовой лампу. Жалобно пищит дверь, выходит Горкин, вытирает глаза красным своим платочком. Садится к нам на диван и шепчет:
– Хорошо его душеньке, легко. И покаялся, и причастился, и особоровался… все – как православному полагается. Отец Виктор отходную читает, дабы Пречистая покрыла крылами ангельскими, от смрадного и страшного образа бесовского. Ти-хо уснет папашенька, милые… И Спасителю канон читает, и разрешительную молитву, да отпустится от уз плотских и греховных.
Сестры плачут в покрышку на диване, чтобы не слышно было. Горкин уговаривает меня:
– Да ты послушь… ну, послушь меня, косатик… меня тетя Люба с вами побыть послала, а вы вот… Хотел помолиться там, а вот пошел… с вами побуду…
Уговаривает и сестриц; а Коля затиснулся за буфет, и вижу я, как дрожат плечи у него.
– Не плачьте, милые… не плачь, Колюнчик… Господи, душа разрывается, а вы… Помолитесь отседа за папашеньку, не плачьте… и его душеньке легче будет, а то она, глядя на вас… трепещется… Послушайте, как отец Виктор хорошо молится за папашеньку…
