Андрей Белый - Петербург
Что думалось?
- "Захожу нынче к вам: вижу - лежите и стонете; разметались, горите в огне весь".
- "Да я, Степка, здоров".
- "Уж какое здоровье!.. Я тут вам чайку вскипятил; хлеб принес; калач-то горячий; попьете - все лучше. А что так-то валяться..."
Ночью в жилах его протекал металлический кипяток (это вспомнил он).
- "Да - да: жар, братец мой, ночью был основательный..."
- "И не мудрено..."
- "Жар во сто градусов..."
- "Ат алхаголю и сваритесь".
- "В собственном кипятке? Ха-ха-ха..."
- "Что ж? Сказывали: у одного алхагольного человека изо рта дымки бегали... И сварился он..."
Александр Иванович усмехнулся нехорошей улыбкой.
- "Допились уж до чертиков..."
- "Были чертики, были... Потому и спрашивая Требник: отчитывать".
- "Допьетесь и до Зеленого Змия..."
Александр Иванович криво вновь усмехнулся:
- "Да и вся-то, дружок мой, Россия..."
- "Ну?"
- "От Зеленого Змия..." Сам же думал:
- "Эк дернуло!.."
- "Йетта вовсе не так: Христова Рассея..."
- "Брешешь..."
- "Сами брешете: допьетесь - до нее, до самой..."
Александр Иванович испуганно привскочил.
- "До кого?"
- "Допьетесь - до белой... до женщины..."
Что белая горячка подкрадывалась, - сомнения не было.
- "Ах! Вот что: сбегал бы ты до аптеки... Купил бы ты мне хинки: солянокислой..."
- "Что ж, можно..."
- "Да помни: не сернокислой; сернокислая - одно баловство..."
- "Тут, барин, не хина..."
- "Пошел - вон!.."
Степан - в дверь, а Александр Иванович - вдогонку:
- "Да уж, Степушка, заодно и малинки: малинового варенья - мне к чаю".
Сам же подумал:
- "Малина - прекрасное потогонное средство", - и с прыткими, какими-то текучими жестами подбежал к водопроводному крану; но едва он умылся, как внутри его снова все вспыхнуло, перепутывая действительность с бредом.
Так. Пока говорил он со Степкой, все казалось ему, что за дверью его поджидало: исконно-знакомое. Там, за дверью? И туда проскочил он; но за дверью открылась площадка; да лестничные перила повисали над бездной; Александр Иванович тут над бездной стоял, прислоняясь к перилам, прищелкивая совершенно сухим деревянистым языком и вздрагивая от озноба. Какое-то ощущение вкуса, какое-то ощущение меди: и во рту, и на кончике языка.
- "Верно, оно поджидает на дворике..."
Но на дворике никого, ничего.
Тщетно он обежал закоулки, проходики (между кубами сложенных дров); серебрился асфальт; серебрились осины; никого, ничего.
- "Где ж оно?"
Пробегал там с покупками Степка; но за дрова он от Степки, как шаркнет, потому что его осенило:
- "Оно - в металлическом месте..."
Что такое это за место, почему оно - металлическое оно? Обо всем подобном крутящееся сознание Александра Ивановича очень смутно ответило. Тщетно тщился он вспомнить: оставалася вовсе не память о в нем обитавшем сознании; воспоминание оставалось одно: какое-то иное сознание тут действительно было; то иное сознание перед ним развертывало очень стройно картины; в этом мире, не похожем вовсе на наш, обитало оно...
Оно снова появится.
С пробуждением всякое иное сознание превращалося в математическую, не реальную точку; и оно, стало быть, днем сжималось малой частью математической точки; но точка частей не имеет; и - стало быть: его не было.
Оставалася память об отсутствии памяти и о деле, которое должно выполнить, которое отлагательств не терпит; оставалася память - о чем?
О металлическом месте...
Что-то его осенило: и пружинными, легкими побежал он шагами к перекрестку двух улиц; на перекрестке двух улиц (он знал это) из окна магазина выпрыскивал переливчатый блеск... Только вот где магазинчик? И где перекресток?
Там сияли предметы.
- "Металлы там?"
Удивительное пристрастие!
Почему это в Александре Ивановиче обнаружилось такое пристрастие? Действительно: на углу перекрестка металлы сияли; это был дешевенький магазинчик всевозможных изделий: ножей, вилок, ножниц.
Он вошел в магазинчик.
Из-за грязной конторки к засиявшему сталью прилавку приволочилась какая-то сонная харя (вероятно, собственник этих сверл, лезвий, пил); круто как-то на грудь падала узколобая голова; в орбитах, под очками затаивались красновато-карие глазки:
- "Мне бы, мне бы..."
И не зная, что взять, Александр Иванович зацепился рукой за зазубринку пилочки; засверкало и завизжало: "визз-визз-визз". А хозяин оглядывал исподлобья захожего покупателя; неудивительно, что он глядел исподлобья: Александр-то Иванович выскочил с чердака невзначай; как лежал в пальтеце на постели, так и выскочил: пальтецо же было помято и измазано грязью; но что главное: шапки-то он не надел; вихрастая, нечесаная голова с непомерно блистающими глазами напугала бы всякого.
Потому-то хозяин оглядывал его исподлобья, морща лоб, поднимая гнетущие и самой природою тяжело построенные черты; с отвращением необоримым лицо уставилось в Дудкина.
Но лицо это, перемогая себя, пробубукало жалобно:
- "Вам пилу?"
А пытливо сверлящие глазки говорили свирепо:
- "Э, э, э!.. Белогорячечный: вот так штука..."
Это только казалось.
- "Нет, знаете ли, пилу - это мне неудобно, пилою... Мне бы, знаете, финский, отточенный ножик".
Но особа грубо отрезала:
- "Извините: ножей финских нет".
Как будто бы сверлящие глазки говорили решительно:
- "Дать вам ножик, так вы еще... натворите делов..."
Приподнять бы им веки, стали бы пытливо сверлящие глазки просто так себе глазками; все же сходство какое-то поразило Александра Ивановича: представьте - с Липпанченко сходство. Тут фигура почему-то повернулась спиной; и окинула она посетителя таким взором, от которого повалился бы бык.
- "Ну, все равно: ножницы..."
Сам же подумал при этом: почему эта ярость, это сходство с Липпанченко? Тут же сам себя успокоил: какое там в сущности сходство!
Липпанченко - бритый, а у этого толстяка курчавая борода.
Но при мысли о некой особе Александру Иванычу теперь вспомнилось: все-все-все - все-все-все! Вспомнилось с совершенной отчетливостью, почему осенила мысль его прибежать в магазинчик подобных изделий. То, что намеревался он сделать, было в сущности просто: чирк - и все тут.
Он так и затрясся над ножницами:
- "Не завертывайте - нет, нет... Я живу тут поблизости... Мне и так: донесу я и так..."
Так сказав, он засунул в карман миниатюрные ножницы, которыми, наверное, франтик по утрам стрижет ногти, и - бросился.
Удивленно, испуганно, подозрительно ему вслед глядела квадратная, узколобая голова (из-за блещущего прилавка) с выдававшейся лобной костью; эта лобная кость выдавалась наружу в одном крепком упорстве - понять происшедшее: понять, что бы ни было, понять какою угодно ценою; понять, или... разлететься на части.
И лобная кость понять не могла; лоб был жалобен: узенький, в поперечных морщинах; казалось, он плачет.
Конец шестой главы
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
или: происшествия серенького денька все eщe продолжаются
Устал я, друг, устал: покоя сердце просит.
Летят за днями дни...
А. Пушкин 1
БЕЗМЕРНОСТИ
Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда Александр Иванович Дудкин, удивляясь потоку болтливости, вдруг забившему из уст Абле-ухова, пожал ему руку и проворно шмыгнул в черный ток котелков, а Николай Аполлонович чувствовал, что он вновь расширяется.
Мы оставили Николая Аполлоновича в тот момент, когда тяжелое стечение его обстоятельств неожиданно разрешилось в благополучие.
До этого мига громоздились тут какие-то массивы из бредов и чудовищных мороков; прогромоздились грозящие Гауризанкары событий2 и обрушились - в двадцать четыре часа: ожидание в Летнем саду и тревожное карканье галок; облечение в красный шелк; бал, - то есть: пролетающие по залам испугом, пролетающие арлекинадою - полосатые, бубенчатые, арлекины, пламенноногие шутики, желто-горбый Пьеро и мертвецки бледный паяц, пугающий барышень; голубая какая-то маска, танцевавшая с реверансами, подавшая с реверансом записочку; и - позорное бегство из зала чуть не к отхожему месту - у подворотни, где его изловил паршивенький господин; наконец - Пепп Пеппович Пепп, то есть: сардинница ужасного содержания, которая... все еще... тикала.
Сардинница ужасного содержания, способного превратить все вокруг в сплошную, кровавую слякоть.
Мы оставили Николая Аполлоновича у магазинной витрины; но мы его бросили; меж сенаторским сыном и нами закапали частые капельки; набежала сеточка накрапывающего дождя; в сеточке этой все обычные тяжести, выступы и уступы, кариатиды, подъезды, карнизы кирпичных балконов потеряли отчетливость очертаний, мутнея медлительно и едва-едва выделяясь.
Распускали зонты.
Николай Аполлонович стоял у витрины и думал, что имени тяжелому безобразию - нет: безобразию, которое длилося сутки, то есть двадцать четыре часа, или - восемьдесят тысяч шестьсот стрекотавших в кармане секундочек: восемьдесят тысяч мгновений, то есть столько же точек во времени; но едва мгновение наступало и на него наступали, - секунда, мгновение, точка, - как-то прытко раскинувшись по кругам, превращалось медлительно в космический, разбухающий шар; шар этот лопался; пята ускользала в мировые пустоты: странник по времени рушился, неизвестно куда и во что, низвергался, может быть, в мировое пространство, до... нового мига; так тянулись круглые сутки, восемьдесят тысяч стрекотавших в кармане секундочек, каждая - разрывалась: пята скользила в безмерности.
