Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   После Лопатина говорил я. Пришло в голову: нарисовать картину крестьянской жизни с бесправием, нуждой, беспомощностью.

   Но с первых же слов меня перебили.

   -- Ты бы, Иван, помолчал об этом! Мы ведь и сами знаем, какая наша жизнь!

   Я стал говорить о богатых -- запутался.

   Тогда выскочил Алеша Хрусталев, сосед мой, взобрался на крыльцо и, размахивая шапкой, стал просить, чтобы замолчали. Мне сказал:

   -- Подожди, кум, одну минутку, мы сейчас дело наладим.

   -- Старики, это нам не известно, откуда к нам прилетают подметные письма, которые пишут студенты, но читать мы их читали... Те же самые слова говорил Лопатин-разновер и Ванюшка, верно?

   -- Верно.

   -- Неужто мы не знаем своей жизни?

   -- Знаем.

   -- А как живут другие -- тоже не знаем?

   -- Тоже знаем!

   -- Значит, вякать об этом нечего!

   -- Вестимо!

   -- Ну, теперь, Петрович, становись и расскажи нам чего-нибудь, как быть на белом свете. Кричи шибче, чтобы все слышали,-- обернулся ко мне Алеша.

   -- Я скажу,-- громко отозвался кто-то из толпы.-- Меня послушайте: я все знаю.

   Все обернулись на голос, а шахтер, расталкивая толпу, уже лез на крыльцо.

   -- Тиш-ше!

   -- Удалить старшину и писаря! -- махнул рукою Петя.-- Долой их к черту, вредоносов!..

   -- Долой!.. Гони в шею!..

   Писарь виновато жался у притолоки.

   -- Уходи! -- сказал ему шахтер.

   Писарь переступил с ноги на ногу.

   -- Подлец! -- исступленно заорал шахтер, бросаясь на него с кулаками.-- Хам! Над братьями смеешься, сволочь!

   Старшина убрался раньше писаря.

   -- Баб долой! -- крикнул Петруха.

   Прогнали баб.

   -- Урядника!

   -- Я по долгу службы.

   -- Все равно уходи, нас это не касается.

   Шахтер был бледен, губы его вздрагивали, волосатые крепкие руки сжимались в кулаки. Бросая в толпу бессвязные слова, перемешанные с бранью, он метался, рвал на себе одежду, упрашивал стоять грудью за правду. Лицо подергивала судорога, глаза помутнели, как у пьяного.

   Будто из-под земли, с ним рядом вырос Дениска, еще какие-то. Дениска скалил белые зубы, рыжие вихры его топорщились, сбивая на затылок шапку, он нахально смеялся в лицо мужикам.

   Лопатин, не менее Петруши возбужденный, отвел меня в сторону и сказал:

   -- Петруха прав. Надо действовать.

   -- Действовать? -- растерялся я.

   Он значительно и сурово посмотрел на меня и потупил глаза.

   -- Пришла пора...

   Стиснув зубы, чтобы не выдать волнения, я поспешно замешался в толпе.

   -- Вечером у тебя... Убери стариков! -- нагнал Лопатин.-- Чуешь?

   -- Да-да...

III

   С вечера ударил мороз, земля стала звонкой, а воздух после гнилого ненастья -- легким, прозрачным, бодрящим.

   Из-за разорванных облаков радужными снопами брызнуло солнце. Все зацвело, заискрилось.

   Я собирался в имение.

   Со двора вошла Настя с подойником.

   -- Там тебя какой-то человек спрашивает.

   В широкой черной шляпе, надвинутой на самые уши, в драповом пальто с короткими рукавами и стоптанных, с чужой ноги, сапогах на пороге стоял Дмитрий, горожанин.

   -- Вы, товарищ! -- с удивлением воскликнул я.

   Дмитрий вздрогнул, но, узнав меня, бросился на шею.

   -- Поздравляю! Поздравляю!..

   Всегда сдержанный, сухой, немного черствый, он небрежно бросил под иконы большой сверток в кубовом платке.

   -- Это, может быть, снести куда? -- кивнул я на сверток.

   -- Ничего, пускай лежит, теперь все можно,-- весело отозвался Дмитрий.-- Читали манифест?

   -- Манифест?

   -- Ну да! Разве вы еще не знаете?

   Достав из свертка номер газеты, он подал мне.

   -- Читайте вслух.

   -- Новая жизнь начинается!..-- звенели в моих ушах обрывки речи горожанина, обращавшегося то ко мне, то к матери с отцом, то к Насте.-- Великий акт, переживаемый единожды каждым народом!.. Да здравствует свобода! Алтарь любви!.. Единицы-страстотерпцы... Ответственность перед страной и перед будущими поколениями!.. Свобода распустилась гроздьями!.. Свобода -- солнце!..

   Глаза Дмитрия разгорелись, на бледном лице выступила краска, лоб вспотел.

   -- Вот так лупит! -- изумленно проговорил отец, оглядываясь на меня.-- Наговорил целую кучу!.. Откуда что берется?.. Как там у вас в городе -- не слышно, почем идет мука?

   Я дернул отца за рукав, он удивленно уставился в лицо мне.

   -- Ты что дергаешь? Хлеб-то, чай, все едят!

   Горожанин оборвал, смущенно засмеялся.

   -- Ты, видно, милый, из стюдентов? -- бросая горшки, подошла к нему мать.-- Говорить шибко любишь: та-та-та, та-та-та, вышла кошка за кота!..

   Она весело залилась над своими словами, заглядывая Дмитрию в глаза.

   -- Лез бы, деточка, на печь: нынче холодно, а одежонка-то на тебе не добрая. Полезай, желанный, не упрямься -- там хошь грязно, да тепло зимой-то: как в раю, лежишь!..

   -- Нет, бабушка, спасибо, я не смерз,-- не зная, издеваются над ним, не понимают или от доброго сердца жалеют, моргал глазами Дмитрий.

   -- Ну, не хочешь -- твое дело... Сейчас молодуха чайку погреет... Непривычны, поди, к нашей жизни-то? У нас серо!..

   Я отогнал от приезжего мать, велел Насте следить, чтобы она опять не подскочила, сам побежал за товарищами.

   Изба через минуту наполнилась. Рылов поехал верхом за Лопатиным в Захаровку, за Калинычем -- в Зазубрино. Возвратившись, вызвал меня в сени.

   -- Гляди-ка, Петрович, что там делается!..-- схватил он меня за руку.

   -- Где?

   -- Там,-- ткнул Рылов на Захаровку.-- И там,-- ткнул он на Зазубрино.-- И по другим деревням!..-- Рылов сделал полукруг рукою.-- Собрание было у Микитича!.. Вся Захаровка!.. Стар и млад!.. Илья Микитич все говорит, руками в обе стороны размахивает, цепляет себя за волосья, и библия перед ним разложена... А мужики будто напились вина... Выбрали нового старосту, судьев, казначея... Теперь, бат, никому не хотим кланяться, будем, бат, жить своим порядком...

   Я посвистел.

   -- Это еще не все! -- воскликнул, захлебываясь, Рылов.-- Затевают чище!..

   Едва переводя от волнения дух, он шептал мне на ухо:

   -- В именье нынче ночью собираются...

   -- Лопатин?

   -- Он!.. Я же говорил тебе: как глумной, волосья на себе дерет!.. А