Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
В комнате запищал ребёнок, снова звякнул стакан, скрипнула кровать. С колотящимся сердцем Аглая Борисовна ждала ответа с таким напряжением, словно за дверью этой комнаты решалась её судьба.
После длинной паузы, женщина сказала:
– Вы должны помочь мне деньгами. У меня совсем ничего нет. Был обыск. Все документы конфискованы и опечатаны.
– Аня, у нас есть деньги? – послышался голос Константина.
– Есть.
Шорох в комнате подсказал Сурепкиной, что хозяева достают свои сбережения.
– Вот, всё что есть. Копили, чтобы снять дачу на лето.
– Спасибо, Костя.
По-кошачьи зажмурившись, Сурепкина стала медленно отползать назад, как вдруг Саяновская дверь резко распахнулась и около Аглаиного носа встали мужские ноги в клетчатых тапках.
– Аглая Борисовна, что вы здесь делаете?
– Лежу, – слабым голосом отозвалась Сурепкина, – мне плохо. Я шла в туалет и потеряла сознание, – для наглядности она проворно перевернулась на четвереньки и попыталась вытошнить на Константиновы домашние туфли.
Поскольку замысел не удался (надо было поплотнее поужинать), то Аглая Борисовна сделала вид, что снова падает в обморок, но постаралась сделать это красиво, как артистка Елена Тяпкина при виде коров в фильме «Весёлые ребята». Краем глаза Сурепкина пыталась не упустить из виду позднюю гостью, брезгливо перешагнувшую через её голову. Не преминула отметить лёгкое меховое манто дамы, модную каракулевую шапочку «пирожком» и мелкобуржуазные фильдеперсовые чулки цвета лососины – страшный дефицит.
– Похоже, Аглае, правда, плохо, – сказала Аня, – Костя, помоги.
Хлопок входной двери дал знать, что визит окончен, и Аглая, охая, позволила Саяновым под руки довести себя до комнаты и уложить в постель.
– Если вам будет плохо, то стучите в стену, – сказала на прощание Аня.
«Как же, плохо! – ухмыльнулась ей вслед Сурепкина. – Мне будет хорошо, очень хорошо».
Дождавшись, когда в квартире установится полная тишина, она включила ночник, пошарила на полке в поисках тетради и, склонившись как усердная школьница над прописями, принялась строчить донос.
«В Ленинградское управление наркомата внутренних дел.
От Аглаи Борисовны Сурепкиной, проживающей по адресу: 10 Красноармейская ул, д. 9, кв. 3.
Довожу до вашего сведения, что проживающий в нашей квартире инженер Саянов Константин
Викторович имеет родственные связи с арестованным поэтом Демьяном Кумачёвым.
Будучи в здравом уме и твёрдой памяти, он вступил с его женой в преступный сговор с целью вредительства советской власти. Для этого он, Саянов, и его супруга, Анна Ива новна Саянова, передали жене Кумачёва большую сумму денег.
Кроме того, в разговоре Саянов и Кумачёва хулили нашего дорогого вождя, Иосифа Виссарионовича Сталина, и его верных помощников – товарищей поэтов Михалкова и Багрицкого.
Прошу незамедлительно принять меры и освободить нашу квартиру от чуждых элементов.
Бдительная пенсионерка А. Б. Сурепкина».
Рассвет застал Аглаю Сурепкину на подходе к почтовому отделению на Проспекте Красных Командиров, который на её памяти прежде назывался Измайловским.
С неба трусил мелкий мокрый снег, тающий на лице ледяными брызгами. Ноги в резиновых ботах мгновенно окоченели, а руки в тонких перчатках с трудом удерживали старомодный ридикюль, подаренный ей сослуживцами из зоосада на юбилей.
– За правду не грех и пострадать, – гордо расправила плечи Сурепкина, опуская в почтовый ящик тонкий конверт с блёклой розовой маркой.
Крышка синего ящика глухо щёлкнула, бесстрастно всасывая в железное нутро очередную почтовую корреспонденцию.
«Выемка писем в 8.00» – прочитала Аглая Фёдоровна на табличке и посмотрела на часы. Почти восемь. Через несколько минут письмо пойдёт по назначению. Она довольно подула на замёрзшие пальцы и повернула назад, чтобы успеть купить в «Молокосоюзе» самый свежий творог. Здоровье надо беречь.
* * *
Ночной визит Ираиды Марковны совершенно выбил Аню из колеи: за что бы она ни бралась – мыслями постоянно возвращалась к арестованному Демьяну Ивановичу.
После разрыва с Кумачёвыми они с Костей ни разу не были в Пролетарском переулке и ни разу, словно сговорившись, не упоминали Демьяна с Ираидой между собой.
Лишь один раз, вскоре после свадьбы, Костя рассказал ей, какую роль сыграл в его судьбе Леонид Леонидович Цветков.
– Моя мама, Лидия Петровна, никогда не была знаменитой актрисой, – нежно взглянув на портрет, Костя грустно улыбнулся, и Аня сердцем почувствовала, что рана от смерти матери ещё не затянулась в его душе. – Но в узких кругах интеллигенции она пользовалась некоторой популярностью. Пела милые песенки на стихи поэтов-символистов. Знаешь, такие тягучие грустные баллады о любви и смерти.
– Да, знаю, я люблю стихи, – Аня взяла мужа за руку, чтобы ему не так горько вспоминалось прошлое.
Он благодарно сжал её пальцы, продолжив повествование:
– Когда началась революция, мне исполнилось семь лет. Отец, офицер конной гвардии, погиб в первые дни переворота, и мама, совершенно не приспособленная к жизни женщина, осталась без поддержки и без средств к существованию. Я старался помочь ей, насколько хватало сил. Но на что может хватить сил семилетнего мальчика? Рассудив, что самым лучшим будет не выпускать маму из виду, я, как клещ, вцепился в её юбку и везде таскался сзади, зорко следя за тем, чтобы она не потерялась в толпе, чтобы её не обокрали, не обманули и не обидели. Но мама обладала поразительной способностью попадать в нелепые ситуации. Конечно же, она почти сразу отдала все свои сбережения незнакомой женщине, лишь потому, что та обещала достать ей талоны на продукты, которых никогда не существовало в действительности. Потеряв деньги и обменяв наиболее ценные вещи на еду, мама попыталась заработать, но, кроме как петь, она ничего не умела делать. Тогда мы с ней начали просить милостыню. Каждый день, ближе к вечеру, мы шли по дворам, выбирая те, в чьих окнах мелькал свет керосиновой лампы. Так мы определяли зажиточных горожан. «Романс», – звонко объявлял я на весь двор, и мама начинала петь. Всё время, пока звучал романс, я стоял рядом с ней со снятой шляпой в руках. И как только видел мелькнувшее в окне лицо, кланялся, прося подаяния. И знаешь, при всём том, что у людей и самих в доме бывало шаром покати, нам подавали. Не густо: корку-другую хлеба, порой варёную картошину или луковицу, но мы и этому радовались, нисколько не стыдясь своей нищеты. Тогда в Петрограде развелось множество нищих, но горожане понимали, что все они – невинные жертвы. Погорельцы, как иногда называли нас старики. Да, да, именно так и было, – подтвердил свои слова Константин, заметив слёзы на глазах жены, с отчётливой ясностью представившей полураздетого и голодного мальчика,
