Александр Зиновьев - Смута
В Партграде появились десятки новых газет и журналов. Разобраться в их направлениях было невозможно. Объединяло их то, что все они наперегонки поливали грязью все то, что чтилось раньше, и превозносили все то, что порицалось раньше. Поносили не только Брежнева и Сталина, но также и Ленина, и Маркса. Превозносили Бухарина, Троцкого, генерала Власова, Колчака, Столыпина, царя Николая Второго. Статьи, в которых не было оплевывания всего советского и коммунистического и тем более статьи в защиту того, что оплевывалось, пропускались в порядке исключения, да и то с целью показать плюрализм, терпимость к другому мнению, свободу слова.
Начались бесчисленные конференции, дискуссии, круглые столы, митинги и прочие сборища трепачей на любые темы. Город превратился в своего рода огромное собрание, на котором каждый, стараясь перекричать других, болтал все, что ему взбредет в голову. Каждый вдруг почувствовал себя способным стать мыслителем века. Люди, понятия не имевшие о марксизме-ленинизме, громили его воображаемые глупости, сами впадая в чудовищные реальные глупости. Люди, понятия не имевшие о законах общественного устройства и эволюции, выдвигали планы преобразований общества один нелепее другого. Интеллектуальная и моральная помойка захлестнула город.
Маоцзедунька
Развитие событий навязывало Маоцзедуньке роль, какая ей никогда не снилась, — роль партградского Ельцина. Не исключено, что тут свою роковую роль сыграла ее фамилия: Елкина — это почти Ельцина. Ее кандидатуру на пост председателя областного Совета (президента области) выдвинули демократы. Она набрала восемьдесят процентов голосов, тогда как ее конкурент, выдвинутый обкомом партии, набрал всего двадцать процентов. Газеты изобразили это как блистательную победу демократов над коммунистами. Маоцзедунька отказалась от заведования отделом и вообще вышла из состава обкома партии. Поскольку партийные органы стали оттесняться от руководства, Маоцзедунька фактически становилась фигурой номер один.
Революция и контрреволюция
По всей стране началась оргия переименований городов, улиц, площадей, заводов и даже кораблей. В Партграде по инициативе Маоцзедуньки Ленинской улице вернули дореволюционное название Дворянская. Районный город Красноармейск, где Маоцзедунька начала восхождение на высоты власти и где Чернов провел свое детство, переименовали в Троицк. Здравомыслящие люди писали бесчисленные письма в газеты и органы власти с возмущениями по этому поводу. Они обращали внимание на то, что все эти переименования стоят огромных денег, которые нужны на более важные дела. Эти переименования фактически ведут к тому, что из нашей истории вычеркивается ее самая значительная часть. А главное — жизнь людей от этого нисколько не улучшается. Но с мнением этих людей новые власти считаться не стали. Они были опьянены своей революционностью.
В Протезном комбинате тоже прошло общее собрание, на котором под бурные аплодисменты было решено отказаться от имени маршала Суденного. Ни в чем неповинного героя Гражданской войны облили грязью и объявили сталинским палачом. Эпидемия массового сумасшествия захватывала самые недра России.
После собрания Горев, Чернов, Миронов и Белов собрались в кабинете Белова.
— Что скажете, — со смехом сказал Белов. — Забавно все-таки. Что бы там ни было, а в такой форме осуществляется суд истории. Слышали, что сказал Гробовой? Только в нашей области более трехсот объектов носило имя Буденного. Сколько же их было по стране?! А за что такие почести?
— Буденный был символом победы народа в Гражданской войне, — сказал Горев. — Я согласен, тут был явный перегиб. Но можно было его исправить постепенно, без шума. А теперь вместо серьезного дела по перестройке жизни страны к лучшему мы кидаемся в другую крайность и разрушаем все то, что надо было бы сохранить навечно.
— Когда речь идет о массовых явлениях, по-другому не получится, сказал Белов. — Массы всегда кидаются из одной крайности в другую.
— Массами манипулируют. Если бы вышла установка свыше начать присваивать городам, улицам и предприятиям имена Горбачева, Ельцина и прочих реформаторов, массы с таким же энтузиазмом сделали бы это.
— Горбачев назвал весь этот начавшийся по его инициативе бардак революцией сверху и даже Второй Великой революцией, — сказал Чернов. — В таком случае и манифест царя Александра Второго об освобождении крестьян можно считать революцией. И смуту времен Лжедмитрия. И реформы Петра. И даже разгром восстания декабристов.
— Не придирайся к словам, — сказал Миронов. — Что такое революция? На Западе любую значительную перемену называют революцией.
— Ладно, пусть революция, — сказал Горев. — Важно, какая именно. В истории обычное дело, когда участники и свидетели событий не отдают отчета в их сущности и облекают их в ложную идеологическую форму. Контрреволюционный переворот 18 брюмера 1799 года во Франции даже революционеры считали продолжением революции 1789 года. Большинство современников именовали его революцией 18 брюмера. Сходство с сегодняшней ситуацией у нас поразительное. Горбачевская революция сверху не есть продолжение Октябрьской революции. Это — контрреволюция по отношению к ее результатам. Октябрьская революция уничтожила классы частных собственников, принесла колоссальное облегчение труда и улучшение условий жизни широким слоям населения. С этой точки зрения она была народной революцией. А что пытается сделать Горбачев? Возродить класс частных предпринимателей. С какой целью? С целью заставить производителей ценностей работать так, чтобы правящие и привилегированные слои имели уровень жизни, какой имеют высшие слои на Западе. Это будет означать усиление эксплуатации низших слоев в интересах высших. Это антинародная революция.
— Но ведь наши привилегированные и правящие, слои как раз страдают от перестройки, подвергаются гонениям, — сказал Белов. — Дали же по шапке Портянкину, Жидкову и многим другим!
— Надо в таких случаях мыслить диалектически, — сказал Горев. Революция, как и контрреволюция, есть явление сложное и противоречивое. Возьми Октябрьскую революцию. В чем была ее социальная сущность? В том, что были ликвидированы классы частных собственников, и господствующим классом стал класс государственных чиновников. Этот класс как класс выгадал от революции, расширился, укрепился, стал хозяином общества. Но конкретные представите-. ли этого класса дореволюционной России пострадали от революции и противились ей.
— В таком случае горбачевская — революция действительно есть продолжение Октябрьской, раз наши правящие слои выигрывают от нее, — сказал Миронов.
— Странно, что профессионал не понимает сути дела, — сказал Горев. Это Горбачев надеется, что его власть сможет удержать частников под контролем и использовать их в своих интересах. А что думают сами частники? Если этот процесс пойдет дальше всерьез, то частники захватят власть в обществе. Они подчинят себе государственную власть, и страна покатится к капитализму.
— А может быть это и хорошо, — сказал Белов. — Может быть и мы начнем жить, как живут на Западе.
— Когда? — спросил Чернов. — Через сто лет, через двести? И кто заживет? И во что это обойдется народу? Да и как на самом деле люди живут на Западе?
Где лучше
Двадцать лет назад один партградец эмигрировал на Запад. Все эти годы он занимался активной антисоветской пропагандой. С началом перестройки отношение к эмигрантам изменилось. Их стали приглашать в Советский Союз, печатать их интервью и статьи, давать возможность выступать по телевидению. Принимали их как героев, как жертв брежневской эпохи, как знатоков не только западной, но и советской жизни. Навестил Партград и упомянутый эмигрант. Его встретили так, как сказано выше. Поили наилучшей водкой, кормили икрой, развесив уши слушали его трепотню о райской жизни на Западе. Газеты напечатали интервью с ним. Он пел дифирамбы Западу. На вопрос о том, где лучше — у нас или у них, — сказал, что тут двух мнений быть не может: конечно, на Западе. Вскоре гость уехал обратно и напечатал в западной газете статью о том, что он увидел на своей бывшей Родине — в Партграде. Статья была грязная и подлая. Но ее перепечатали многие газеты города с различными комментариями. Все комментарии были дурацкие, за исключением одного, принадлежавшего обыкновенному школьному учителю, ни разу не выезжавшему на Запад.
Учитель писал, что хотя он ни разу не был на Западе, он имеет представление о том, как там живут. Он руководствуется обычным здравым смыслом. Где лучше — на Западе или у нас, — вопрос бессмысленный. — Смотря, кому. Смотря, с какой точки зрения. В каждом обществе есть люди, которым живется хорошо, и есть люди, которым живется плохо. Это вздор, будто на Западе все и всегда счастливы, а у нас — несчастны. Это — вздор, будто Запад есть воплощение добра, а мы — зла. Надо понять, что коммунистический социальный строй и западная демократия суть равноправные исторические партнеры. Что из них лучше — это не вопрос для теоретических дискуссий. Это решится в длительной исторической эволюции. Советские люди, посещая Запад, видят изобилие вещей в магазинах. Но они не хотят знать, как люди добывают деньги, чтобы эти вещи покупать. Кроме того, советские люди сравнивают свое положение с положением людей аналогичной социальной категории на Западе. Причем, они обращают внимание лишь на бытовой и материальный аспекты жизни, игнорируя прочие, в частности — условия труда. Им в голову не приходит поставить вопрос: а достигли бы они такого положения, какого они достигли дома, на Западе или если бы у нас был капитализм? Мнение советских людей, выезжающих на Запад, доверия не заслуживает, поскольку они как правило ездят туда обарахляться, и настоящей жизни на Западе не знают. Тем более не заслуживают доверия слова эмигрантов. На Запад уехали далеко не лучшие советские граждане, а главным образом шкурники, проходимцы, искатели более сытой жизни. И нахваливают Запад те из них, кто пристроился к западному пирогу, служа западной пропаганде и секретным службам.
