Проза - Василий Алексеевич Слепцов
— Мы бы вот послушали, — уже не так твердо прибавила Марья Николавна.
Девки вдруг начали фыркать, зажимая себе носы и прятаться друг за дружку.
Марья Николавна с сожалением поглядела на них, потом взглянула на Рязанова и пошла дальше.
Девки захохотали. Марья Николавна оглянулась — они затихли и вдруг всею кучею бросились бежать от нее на гумно. Марья Николавна слегка нахмурилась и пошла.
Миновав несколько дворов, она остановилась и начала присматриваться к одной избе. Изба была ветхая, с одним окном, подпертая с двух сторон подпорками; в отворенные ворота глядела старая слепая кобыла с отвисшею нижнею губою и выдерганною гривою. Она стояла в самых воротах и, качая головою из стороны в сторону, потряхивала ушами. Тут же перед избою стоял мальчик лет четырех и держал длинную хворостину в руках.
Марья Николавна подошла к мальчику и погладила его по голове; мальчик не трогался с места и не шевелился.
— Где твоя мать? — спросила его Марья Николавна.
Он ничего не ответил и даже не поглядел на нее, только поднял плечи кверху и стал языком доставать свою щеку; потом бросил хворостину и ушел в избу. Марья Николавна заглянула в ворота: на дворе валялся всякий хлам, на опрокинутой сохе сидела курица.
— Мамка к тётки Матлёни побигла, — вдруг крикнул тот же мальчик из окна.
Марья Николавна подошла к окну; но в избе было темно, и со свету ничего нельзя было разглядеть; только пахло холодною гарью и слышно было, что где-то там плачет еще ребенок. Марья Николавна начала всматриваться и понемногу разглядела черные стены, зипун на лавке, пустой горшок и зыбку, висящую середь избы; в зыбке сидел ребенок, весь облепленный мухами. Он перестал кричать и с удивлением смотрел на Марью Николавну; мальчик, которого она видела у ворот, дергал зыбку и приговаривал:
— Чу! Мамка скола плидет. Чу!
— Это брат твой, что ли? — спросила Марья Николавна.
— Это Васька, — ответил мальчик.
Мальчик, сидевший в зыбке, ухватился руками за ее края и покачивался из стороны в сторону, вытаращив испуганные глаза на Марью Николавну, — посмотрел, посмотрел и вдруг закашлялся, заплакал, закричал…
— Он у нас хваляит, — заметил мальчик и опять принялся его качать.
Марья Николавна хотела было еще что-то спросить, но поглядела в окно, подумала и пошла. У ворот по-прежнему стояла слепая кобыла и, потряхивая ушами, беззаботно шлепала своею отвисшею губою.
Рядом с этою избою стояла другая, точно такая же, и дальше все то же: гнилые серые крыши, черные окна с запахом гари и ребячьим писком, кривые ворота и дырявые, покачнувшиеся плетни с висящими на них посконными рубахами. Людей совсем почти не видно было, только среди улицы стоял, выпучив бессмысленные глаза и развесив слюни, Мишка-дурачок и, покачиваясь, тянул: лэ-лэ-лэ…
Марья Николавна шла все скорее и скорее, опустив глаза и стараясь, по возможности, не взглядывать по сторонам.
— Что вы приуныли? — шутя спросил ее Рязанов.
Она ничего не ответила, только вскинула на него своими черными печальными глазами и опять сейчас же опустила их в землю.
— А как же перемирие-то? Или уж раздумали?
— Раздумала, — тихо сказала он, кивнув головою, и пошла еще скорее.
В самом конце села, у волостного правления, толпился народ. Марья Николавна остановила какую-то старуху и спросила ее:
— Что это они там делают?
— А господь их знает, родима. Должно, судьбишша у их там идет. Промеж себя что-нибудь.
Марья Николавна пошла было прямо, но потом остановилась и, сообразив, обошла вокруг пожарного сарая; подкралась сзади к плетню и посмотрела. Рязанов подошел и тоже стал смотреть. Сквозь щели было видно все, что происходит на дворе: на крылечке в рубашке сидел старшина; неподалеку от него, опершись на палочки, стояли старики в затасканных шляпенках, с медными бляхами на зипунах; дальше толпился народ. Время от времени на крыльце появлялся писарь, спорил с мужиками, кричал кому-то: «нет, ты поди сперва почешись! Почешись поди, знаешь, где? а потом уж я с тобой буду разговаривать», — и опять уходил. Мужики что-то кричали ему вслед и спорили между собою. Сначала ничего нельзя было разобрать, но потом понемногу дело разъяснилось; спор шел о податях; спорила и горячилась собственно, толпа, должностные же лица в это дело не мешались; старшина, сидя на приступочке, зевал и рассеянно посматривал по сторонам, старики разговаривали между собою, ковыряя батожками землю. Но тут же, у стены, только немного поодаль от прочих, стояли еще два мужика без шапок и в спор не вступались. Один из них, высокий, черноватый, с широким, угрюмым лицом, скрестив на груди руки и подавшись немного вперед, внимательно вслушиваясь в говор толпы, тревожно поворачивал голову то правым, то левым ухом и в то же время то поднимал, то опускал, то сдвигал свои густые черные брови; у другого лицо было совсем бабье, дряблое, с жиденькою белокурою бороденкою и маленькими красными глазками. Он преспокойно смотрел вверх и очень внимательно следил за воробьями, как они скачут по крыше пожарного сарая и что мочи орут, стараясь отнять друг у дружки какую-то корку. Ему даже это смешно стало…
— Ну, так как же, братцы? — громко спросил один старик, отходя от стены и оглядывая всю толпу. — Колько ни толкуй, а, видно, тово…
Оба мужика встрепенулись — и вытянулись.
— Да нет, ты погоди! Нет, постой, — опять заговорили в толпе.
— Чаво стоять-то? Отбузунил их, да и к сто́роне.
— Знамо. Рожна ли тут еще, — подтвердил другой.
— Им потачки давать нечего.
— Зачем потачку давать?
— Что на них глядеть? Да пра.
— Гляди — не гляди, а подать за них все плати.
— Ишь они ловки!
— Мир за них плати, а они этому и рады.
— Что ж, неужели им теперь плакать? Ах, братцы мои, — пошутил кто-то.
Все засмеялись, даже старшина полюбопытствовал:
— Чаво это?
— А мы про то, ваше степенство, что, мол, попужать их маненько. Эдак-то лучше, — скромно доложил один маленький мужичок.
— Это не вредно, — подтвердил старшина и опять зевнул.
— Для страху, чтобы страх знали, — заметил один старик.
— Опосля сами благодарить станут, — прибавил мужичок.
— Обнаковенно.
Вдруг все замолкли; совсем тихо стало, только слышно, как старик какой-то кашляет и кто-то все еще бормочет про себя недовольным голосом: «Ишь ты… на-ка что… так-то…» Чернобровый мужик притаился и, зажмурив глаза, не трогался с места; другой, с полуоткрытым ртом и наклоненной набок головою, тоже остался недвижим… Но тут старшина встал и, потягиваясь, произнес:
— Что ж, драть так драть; черта ли проклажаться?
Народ колыхнулся; неплательщики, стоявшие у стены, оба
