Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина
В груди болело — уже не иглами кололо, а жало твёрдо и подолгу; от крепкого пожатия этого, бывало, проступала испарина. Жало не само по себе, а только в моменты, когда работал над очередным сценарием, — исключительно в эти минуты. Сюжетов, не воплощённых в картины, случилось за последние годы достаточно; они проходили через его рабочий стол, руки и голову, никак при этом не задевая души, а в сердце если и отзывались, то только физической болью — похоже, миокард его противился кинематографу.
Лечился сам, тайком от окружающих женщин, — открывал альбом. Вырезки о самом себе давно уже потеряли над ним былую власть, но ещё имелось на последней странице одно (также последнее?) действенное средство — листок, испещрённый мелким почерком. Письмо Зинаиды Райх, жены Мейерхольда.
С письмом этим случилась история странная, почти мистическая. Как только Мейера арестовали — после закрытия его театра ареста этого со страхом ждали все вокруг, кроме него самого, — близкие Мастера кинулись прятать архив. А куда спрячешь? Писем, дневников, мемуаров, и фото, и авторских либретто так много, что никакой сундук или ящик не вместит. Да и найдут спрятанное непременно — такую гору бумаги в цветочную кадку не прикопаешь, за притолоку не укроешь. Стали ломать голову, кто бы мог приютить. И решились просить Эйзена — не лауреата всех возможных премий и худрука “Мосфильма”, не профессора ГИКа и известнейшего советского режиссёра, а бывшего ученика.
Он согласился сразу. Сперва приехал сам — с большим холщовым чемоданом, куда сложили наиболее ценные вещи и бумаги. Этот битком набитый чемодан Эйзен еле поднял, но выкладывать ничего не разрешил, кое-как уволок с собой. В тот раз приехал без шофёра (лишние глаза и уши на “эвакуации” не нужны) и потому тащил увесистую кладь лично, через всю Москву, к себе на Потылиху. Трясся в трамвае, обнимая ногами драгоценный груз, и думал о том, как похоже пробиралась к нему когда-то и храбрая Фирочка Тобак со спрятанными на груди вырезками из “Бежина луга”. Привезённую домой “контрабанду” запихнул под кровать, аккурат где изголовье, — теперь Эйзен спал, почти буквально положа голову на наследие Учителя.
Основной же архив разместили в Кратове. Однажды вечером у дачи Эйзена остановился грузовик с надписью “Мебель”, и рабочие в спецовках перетаскали из машины в дом полдюжины заколоченных фанерных ящиков. На каждом было выведено крупными буквами: ХРУПКО! Принял поставку Эйзен (Мама́ была предусмотрительно выслана в кремлёвский стационар на пару дней проинспектировать застарелые болячки). Велел отнести поклажу на второй этаж.
Когда грузчики убыли, задёрнул в доме занавески. Выложил из ящиков содержимое — кипы бумаг, папки-сшиватели, альбомы, связки писем и фотокарточек заняли весь пол, — а фанерную тару кое-как разломал на куски и вынес на дровяной склад. Новоприбывшее решил не хранить отдельно — уж слишком велик был архив, — а растворить меж своих вещей: расставить по стеллажам промеж своих книг, разложить по сундукам меж своих рисунков, распихать по-над своими шкафами. Эйзен занимал в доме весь второй этаж, а Мама́ обитала на первом, без права подниматься наверх к сыну, и можно было не волноваться, что она ненароком заметит прибавление вещей в сыновьих комнатах.
Как решил, так и сделал. Работал в течение полутора суток, без перерыва — есть и спать не хотелось вовсе. Управился бы и быстрее, но каждый взятый в руки листок, исписанный рукой Старика, и каждая его фотография вызывали такое волнение, что приходилось часто прерываться — сбегать на улицу и охлаждать на ветру пылающие лоб и щёки. Ночью, продолжая разбор при свете керосиновой лампы, Эйзен даже принял аспирин — показалось, что поднялась температура.
К утру третьего дня всё было готово. Теперь записи Мейера лежали на его, Эйзена, записях; либретто одного прислонились к либретто другого; а фотографические лица Мастера многажды прильнули к портретам Ученика. В этом было что-то глубоко интимное — даже ещё более, чем сон на подушке из архивных бумаг.
Эйзен хотел было уже ехать на Потылиху и там завалиться наконец в кровать, но вернулась из города Мама́ — привезла свежайший слух, который отбил всяческий сон: жену Мейерхольда Зинаиду Райх убили в собственной квартире. Красавицу с резными губами, на которых в любое время дня и ночи багровела помада, и персидскими глазами, обрамлёнными угольной тушью; актрису с гибкими руками балерины и кабаретно-хриплым голосом, второе, женское, “я” Мастера, его временами совесть, а временами тень — её проткнули ножом какие-то неизвестные, семнадцать раз. Скончалась на месте, задолго до того, как труп обнаружили соседи. Знает об этом и шепчется с ужасом вся богемная Москва.
Он уехал-таки на Потылиху и завалился-таки в кровать, но заснуть не сумел. Думал не об убиенной, а о нём. Где-то сейчас Мастер? В московской темнице? В удаляющемся от столицы телячьем вагоне спит на полу вповалку с другими арестованными? В сибирском лагере долбит киркою мёрзлую шахту?.. Оттуда, куда он сгинул, уже не возвращались. Но — вдруг? А если — вдруг? Пережив арестантские муки, переживёт ли страдалец и смерть любимой жены?
В квартире было тихо — тётя Паша уехала на Даниловский рынок за свежей курой, — и в давящей на барабанные перепонки тишине этой он отчётливо услышал шаги: кто-то поднимался по подъездным ступеням — выше, ещё выше, на третий этаж и затем на четвёртый — ближе, ещё ближе, встал у входной двери. Эйзен тотчас понял: это за ним. Заберут ли его с собой или убьют сразу, уже не имеет значения — жизнь кончена.
За дверью что-то стукнуло, клацнуло, а после шорхнуло негромко уже внутри квартиры. Вскрыли дверь и вошли, понял Эйзен. Хорошо было бы вылезти из-под одеяла и накинуть халат, чтобы встречать гостей одетым хотя бы в домашнее, но члены налились такой тяжестью, что не мог шевельнуть даже пальцем. Если убьют сразу — труп найдут голым, в одних трусах. Какой позор.
Внезапно шаги застучали обратно — вниз по лестнице, с четвёртого на третий, и ниже, ещё ниже — дальше, ещё дальше. Растворились в тишине. Таинственный гость ушёл, так и не войдя. Кто же это был? Шпик? Сексот? И что за звуки раздавались внутри квартиры?
Эйзен медленно поднялся с постели и на негнущихся ногах выковылял в прихожую. Щёлкнул выключателем и в тусклом свете коридорной лампы разглядел на полу бумажный прямоугольник — приходил не шпик, а обычный почтальон, принёс письмо и бросил в щель для корреспонденции. Вот оно как.
Утерев проступившую на лысине влагу, Эйзен по-стариковски осторожно наклонился и поднял письмо. На конверте алел выведенный почему-то красными чернилами (в первую секунду подумалось: кровью) адрес отправителя — четы Райх — Мейерхольд.
Глянул на штемпель. Отправленное ещё задолго до событий — до ареста Мейера и до убийства его жены, — послание отчего-то сильно задержалось на почте и было доставлено только сейчас. Не сумев от волнения вскрыть аккуратно — надорвав и кляня себя за неуклюжесть, — Эйзен принялся читать прямо в коридоре.
Письмо начиналось довольно беспечно вопросами о текущих делах и полагающимися приветами, а после переходило к сути: Райх докладывала о своих впечатлениях от просмотра “Александра Невского”. Эйзен знал, что без согласия мужа она вряд ли стала бы писать, так что, скорее всего, это было письмо от них обоих, просто выведенное её рукой.
Рецензия была чересчур восторженна даже для экзальтированной Райх.
…Я ощущала почти физическое наслаждение оттого, что поэтическая фантазия решается так математически. Чувство, чувство, страсть, а под этим чёткий архитектурный
