Возвращение - Роман Иванович Иванычук
Бондарь, председатель артели, уже десятый раз выгонял на весеннее пастбище артельный скот. Ленивые краснобокие коровы радостно закивали головами и быстро побежали знакомой дорожкой к молодой траве зеленых левад.
— В добрый час! — крикнул вдогонку пастуху.
— Добрый день, — вместо ответа пастуха послышался ему за спиною чей-то несмелый голос.
— A-а, Макивчук! Как жив-здоров, Андрий? Что хорошего?
Андрий ответил не сразу. Одну руку он не вынимал из кармана, — слышно было, как в нем шелестела бумага, а другою, — видимо, не знал, куда девать, — чесал в затылке.
— Я…
— Снова о том налоге? С этой просьбой иди в сельсовет. И без тебя хлопот…
— Да нет…Я вот на скотину посмотрел… Хорошо зиму выдержала. Так вот я… того… мог бы даже свою Лиску к стаду… А?.. Стельная… И хорошей породы…
Бондарь пристально посмотрел в смущенные, недоверчивые глаза Андрия и все понял.
— Ну, идем в контору, коли так.
Возле стола — Луць, бригадир. Непричесанный, худой, злой. Зол он на Андрия.
— На готовое, голубчик? — сверкнул острым взглядом.
— А коль не в лад, то я со своим назад. — Андрий надвинул на брови шапку и хотел было уже идти, но что-то задержало его. — Я хотел… как все люди, чтоб того… разницы, как говорят, не было. Но если согласия нет… А ты, Луць, не ершись, не на твое добро замахиваюсь!
— Нету здесь моего, все наше! Пора это знать. Жил-жил, как хорек, в норе своей, нелюдимом столько лет…
— Ну, жил…
— А как не стало дешевой водки, так и власть свою перестал любить!
— Не стало., дешевой… — протянул Андрий, передразнивая Луця. — А ты не пил? Кто в тридцать девятом кричал так, что окна дребезжали на околице: «Пьем, теперь наша власть!»?
— Да, браток мой, кричал, — Луць поднялся и, опершись руками о стол, процедил сквозь зубы: — Я как «верую» сказал, так с тех пор и по сегодня! А ты?
— А я что? Что я? — вскипел Макивчук. — Против власти когда-нибудь шел? Или я тебе при немцах окна бил, или хату сжег в сорок пятом? Ну?
Бондарь не вмешивался. Пусть выговорятся соседи, это их право. Потому что все знали…
Не было когда-то дружнее побратимов, чем Луць и Андрий. Но это давно было. Еще когда они парнями были. Тогда еще, как их обоих таскали в полицейский участок за организацию читальни. А когда в уезде затрепетали впервые красные стяги, выпивали на радостях и показывали друг другу следы от ручных кандалов.
Тогда же и поженились на сестрах из той хатки, что с одним-единственным подслеповатым оконцем, да и в нем вместо стекла ветошь торчала.
Село диву давалось, потому что этих двух сестер-красавиц никто никогда не видел на улице по воскресеньям, разве только в будни на Юзевичевом поле.
Но потом случилось неожиданное: когда у Юзевича отобрали поле, Андрий сказал Луцю:
— А вот это уже не подобает. По какому праву? Не крал же он. Работал…
— Глупый ты, — ответил Луць. — Твоя Олена, моя Мария — они работали.
— Все равно не годится так.
Но это когда-то было.
А теперь Луць хотел донять шурина, за все ему отплатить (ведь, тот на своей печке сидел, когда они первыми фундамент колхозного здания закладывали) и сказал Андрию такое, во что сам никогда бы не поверил:
— Да кто его знает, кто жег. Кто тебя поймет! — сказал и взгляд потупил, стыдясь собственной глупости.
Качнулась, как от пощечины, высокая фигура Андрия, пушистые ржаные усы, подкуренные табачным дымом, поникли, моложавые темные глаза глубоко запали, и острый кончик носа побелел, словно отмороженный. «Кто знает?!» — хотел крикнуть, но что-то сдавило горло, и слова в нем застряли.
…Никто не знает. Ох, никто не знает!..
Как нынче помнится… Моргал на припечке фитилек, а на дворе мокла осенняя ночь. Олена молча сидела за прялкой, белые волокна от пряжи сыпались на влажный пол, а он смотрел на эти волокна и ничего не видел. А кучка волокон росла и росла на глазах, как гора белой шерсти, только что настриженной с его овец. В сарае тоскливо блеяли две овцы: по отаре скучали, по полонине.
«Разве я батраков нанимал или чужим трудом наживал то, что отобрали? Сам по горло был в труде!»
«И мог бы вместе со всеми», — чувствует, как думает Олена, и кричит ей, себе, всем: «Не хочу, не буду свой труд в пай отдавать!»
«Ну и живи нелюдем. На смех, на стыд».
«И проживу. Не сдохну без поля и без овец. Ремесло имею в руках, резьбой по дереву займусь».
Пятилетняя Галюнька водит пальчиком по запотевшему окну — рип-рип. На дворе темно и моросит. И вдруг у хаты шаги. Пальчик — зигзагом по влажному окну, Галюнька шепчет:
— Кто-то идет, папа…
Долго разговаривали в сенях — Андрий и какие-то люди. Шепотом. Олена тревожно прислушивалась — ничего не слыхать.
— Чего хотели? — спросила она, когда Андрий, хмурый, темный, вошел в хату и долго возился за печью, а огонек фитилька моргал едва-едва — вот-вот погаснет.
— Хлеба хотели… Сказал — нету, — соврал Андрий.
— Погибели на них нет.
— Цить…
Утром уже не моросило. Солнце выглядывало из-за туч. «Сушит. — подумал Андрий, — сено в стогах сушит. К вечеру на ветру оно и вовсе сухим станет. Если бы хороший уголек из печи или искра из трубки, то и пожар может случиться. А почему бы и нет? Такое может быть. Стог от стога — и все дымом. Мое сено — для моих овец».
Олена разжигала огонь в печи, облила керосином кучку щепок, полыхнуло пламя, заклубил черный дым.
Андрий вздрогнул.
— Ты что?
— Икнулось…
Пошел к сельской лавке. Там всегда собираются Юзевичи и тихонько беседуют о войне, которая весной должна начаться.
Андрий в сторонке послушает.
А навстречу Семен Заречный на паре мосластых, на тряском возу куда-то едет. Поздоровались. На Завуялье едет, там сено закупили. Своего мало, не хватит до весны. А скота в колхозе много.
— Крепко начал стараться, Семен…
— Кто же будет за нас? Манна небесная с облаков не падает. — Пристально взглянул на Андрия. — А ты так и не собираешься к нам?
Не ответил.
В лавку не зашел. Ему вдруг показалось, что он стал таким маленьким, что стыдно и на
