Возвращение - Роман Иванович Иванычук
Дома задумался: как же быть, с каким подарком прийти? И здесь сразу препятствия. Вечером пришла с работы мать и послала Володю к соседке Тоне взять денег взаймы. Стало ясно, что ему от матери не достанется и рубля. Он начал осматривать все свои книги, но ни одной подходящей не нашел: все старые, с обтрепавшимися переплетами. Тогда Володя придумал другое: нарисует орнамент (он умеет рисовать), а под ним напишет стихотворение. Вскоре орнамент был готов, но ничего не получалось со стихотворением. Промучился над стихотворением всю ночь, но, кроме строки «Оды пышные не в моде», ничего не смог написать.
Парень был близок к отчаянию. На другой день повстречался с Олей в коридоре. Раскрасневшаяся, как пион, пробежала она мимо него и только в дверях класса оглянулась. Качнула вопросительно головкой, что означало: «Придешь?» Володька ответил кивком: «Приду».
И он решился на самый рискованный шаг. Когда стемнело, крадучись подобрался к оранжереям парка. Сторож дремал, а сквозь покатые стеклянные стены виднелись освещенные неоновыми лампами пионы и кремовые розы. Только две возьмет — разве это кража?
Тихо скрипнул помост, — Володька затаил дыхание, прислонился к стенке. Сторож спал. Ступил еще один шаг. И вдруг что-то с дребезгом упало и, звеня, покатилось по полу. Сторож вскрикнул, Володя — к выходу, сбил старика с ног — и бежать. Но старик ковылял за ним и кричал во все свое стариковское горло. Володька надеялся убежать, но тут… При выходе из парка ему загородила дорогу внушительная фигура в милицейской форме и сказала ледяным голосом:
— Стой! Ваши документы!
…Максим Иванович начал уже терять терпение. Стукнул кулаком по столу и крикнул:
— Последний раз спрашиваю: что делал вчера в теплицах?
— Не могу этого сказать, Максим Иванович.
— Тогда раз и навсегда прощайся со школой.
Володьку душили слезы. То, что сказал директор, казалось ему почти невероятным. Перед глазами встала его старая мать-вдова, которая всегда перед зарплатой берет взаймы деньги у соседки Тони. Молча вытер кулаком непрошеные слезы.
— Можешь идти, — сказал последние слова директор.
Но тут внезапно распахнулись двери канцелярии и перед директором очутилась Оля. За нею вошла Елена Григорьевна.
— Кто разрешил войти? — грозно спросил Олю Максим Иванович.
Оля решительно подошла к столу и стала рядом с Володей.
— Это я виновата. Это мне в день рождения Володя хотел принести цветы.
На секунду стало совсем тихо. Только Елена Григорьевна сдержанно улыбалась, в глазах ее светилась доброта и нежность.
Оля глубоко и часто дышала, прижав к груди ладонь.
Володя растерянно смотрел на окружающих и наконец остановил свой взгляд на пылающем лице Оли. Максим Иванович хотел было что-то сказать, но вдруг понял, что перед ним стоят уже не дети. И это открытие его смутило.
…Бывает часто: какая-то мелодия напоминает давно забытое, теплое, доброе. Бывает, что улыбающееся лицо чужого человека согреет зачерствевшее сердце. Случается — две тени среди густой листвы цветущей сирени будят далекие воспоминания, припорошенные пылью времени.
Перед Максимом Ивановичем стояли молодые люди, которые только что вступили на порог юности. Позавидовав этой счастливой и такой короткой, единственной минуте в жизни, директор неожиданно для себя самого усмехнулся.
— Хорошо! Можете идти…
И, склонившись над телефоном, он начал набирать номер отделения милиции.
СВАДЕБНАЯ
Перевод Юрия САЕНКО
Дед Плятко не мог видеть, стемнело ли уже, — в его глазах навечно осела глухая ночь, — но когда на перестоявшие травы падала щедрая роса и умолкал неутомимый перепел, а с низин тянуло свежей прохладой, знал дед Плятко, что уже повечерело, и соображал: должны прийти косари на ночь, вчера новый лесничий сбор созывал.
И уже где-то там, в долине, где журчит ледяная Жонка, слышится гул: это наверняка косари идут — начинается сенокос. Вышел дед из своей колыбы[35] — он еще крепкий, сам брынзу бьет, — остановился и слушает, хочет по шагам узнать, кто идет. Может, Илько Кинаш? Дочка Катерина еще с вечера завтрак готовит и надеется, что хоть сегодня зайдет Илько в их хату, хоть к старому деду зайдет…
Слышит дед: там, под горой, где стоит хата Катерины, говорят, — узнает Якубяков голос.
— Мочерначка, — спрашивает лесник, — почему крышу не починишь? Есть же чем покрыть.
— Да вот боюсь, градом дранку побьет, — отвечает бойко Катерина. Эх, если бы кто знал, почему у нее руки опустились и пропала охота крышу на своей хате перекрывать… А впрочем, знают.
Мимо дедова двора косари не проходят, здесь и заночуют — кто под крышей, а кто прямо во дворе, — будут курить, разговаривать, слушать, как дед на дудке играет. Но никто о дедовой слепоте и слова не вымолвит — пусть будет, как он сам говорит, — от старости ослеп.
— Сыграйте, дед, — просит кто-нибудь из косарей. — Вон ваша внучка сидит на пороге, пора ей и свадебную послушать…
— Каждому цветению своя пора, — отвечает дед. — Но своим я еще свадебную не играл… Ты здесь, Яку-бяк? — повернулся старик к косарям. — Не знаешь, Илько придет?
— Да вроде придет. Все лесники должны быть. Старик поднялся.
— Вы, хлопцы, спите себе в колыбе… Я у Катерины ночевать буду, — сказал и зашагал вниз по тропке.
Ушла короткая ночь, расплылась шелковой пряжей над Жонкой, ударили перепела в колокольцы) где же косари? — полевые кузнечики частой дробью секут созревшие стебли, но управиться сами не могут) где косари, где косари? — начнет скороговоркой перепел, да вдруг и умолкнет. На Маковице густым звоном отозвались молотки — ударили о тонкие жала кос. И рассыпался стальной гомон росистой пылью по сенокосам; косят, косят, косят! — встрепенулся перепел от радости, заволновалась Мочерначка.
— Давай, Олена, быстрее завтрак готовить… Быстро, Олена!
— Ой, мама, мамочка…
Катерина аккуратно подоткнула седину под платок и взбежала тропкой на гору: пошли косари журавлиным ключом: шш-и-к, шш-и-к, шш-и-к! — встревоженные пчелы жужжат над головами, и кузнечики прыгают табунами во все стороны, дымится росистая пыльца, а глаза Катерины ощупывают каждую спину, каждый затылок: нет Илька…
Почему? Почему он до сих пор
