Ремесло. Наши. Чемодан. Виноград. Встретились, поговорили. Ариэль. Игрушка - Сергей Донатович Довлатов
Женщины высыпали из сарая. Одна кричала:
— Студент, не гони порожняк, возвращайся!
Другая:
— Оставь болтунчик Зоиньке на холодец!
Третья подавала голос:
— Уж лучше мне, с возвратом. Почтой вышлю. До востребования!
И лишь старуха в грязной белой юбке укоризненно произнесла:
— Бесстыжие вы девки, как я погляжу!
И затем, обращаясь ко мне:
— А ты не смущайся. Не будь чем кисель разливают. Будь чем кирзу раздают!..
Я шел и повторял: «О, как жить дальше? Как жить дальше?.. Нельзя быть девственником в мои годы! Где достать цианистого калия?!.»
На обратном пути я снова заблудился. Причем теперь уже окончательно.
Я миновал водонапорную башню. Спустился к берегу пруда. Оттуда вела тропинка к эстакаде. Потом я обогнул двухэтажное серое здание. Больнично-кухонные запахи неслись из его распахнутых дверей. Я спросил у какого-то парня:
— Что это?
Парень мне ответил:
— Пищеблок...
Через минуту я заметил в траве бурые рельсы узкоколейки. Прошел еще метров тридцать. И тут увидел моих однокурсников — Зайченко с Лебедевым. Они шли в толпе работяг, предводительствуемые бригадиром. Заметив меня, начали кричать:
— Вот он! Вот он!
Бригадир вяло поинтересовался:
— Где ты пропадал?
— Искал, — говорю, — четвертый холодильник.
— Нашел?
— Пока нет.
— Тогда пошли с нами.
— А как же накладные?
— Какие накладные?
— Которые я должен был забрать у Мищука.
В этот момент бригадира остановила какая-то женщина с портфелем:
— Товарищ Мищук?
— Да, — ответил бригадир.
Я подумал — бред какой-то...
Женщина между тем вытащила из портфеля бюст Чайковского. Протянула бригадиру голубоватую ведомость:
— Распишитесь. Это за второй квартал.
Бригадир расписался, взял Чайковского за шею, и мы направились дальше.
Около высокой платформы темнел железнодорожный состав. Платформа вела к распахнутым дверям огромного склада. Около дверей прогуливался человек в зеленой кепке с наушниками. Галифе его были заправлены в узкие и блестящие яловые сапоги. Он резко повернулся к нам. Его нейлоновый плащ издал шелест газетной страницы. Бригадир спросил его:
— Ты сопровождающий?
Вместо ответа человек пробормотал, хватаясь за голову:
— Бедный я, несчастный... Бедный я, несчастный...
Бригадир довольно резко прервал его:
— Сколько всего?
— По накладным — сто девяносто четыре тонны... Вай, горе мне...
— А сколько не хватает?
Восточный человек ответил:
— Совсем немного. Четыре тонны не хватает. Вернее, десять. Самое большее — шестнадцать тонн не хватает.
Бригадир покачал головой:
— Артист ты, батя! Шестнадцать тонн глюкозы двинул! Когда же ты успел?
Гость объяснил:
— На всех станциях люди подходят. Наши советские люди. Уступи, говорят, дорогой Бала, немного винограда. А у меня сэрдце доброе. Бери, говору.
— Ну да, — кивнул бригадир, — и втюхиваешь им, значит, шестнадцать тонн государственной собственности. И, как говорится, отнюдь не по безналичному расчету.
Восточный человек опять схватился за голову:
— Знаю, что рыск! Знаю, что турма! Сэрдце доброе — отказать не могу.
Затем он наклонил голову и скорбно произнес:
— Слушай, бригадир! Нарисуй мне эти шестнадцать тонн. Век не забуду. Щедро отблагодару тебя, джигит!
Бригадир неторопливо отозвался:
— Это в наших силах.
Последовал вопрос:
— Сколько?
Бригадир отвел человека в сторону. Потом они спорили из-за денег. Бригадир рубил ладонью воздух. Так, будто делал из кавказца воображаемый салат. Тот хватался за голову и бегал вдоль платформы.
Наконец бригадир вернулся и говорит:
— Этому аксакалу не хватает шестнадцати тонн. Придется их нарисовать, ребятки. Мужик пока что жмется, хотя фактически он на крючке. Шестнадцать тонн — это вилы...
Мой однокурсник Зайченко спросил:
— Что значит — нарисовать?
Бригадир ответил:
— Нарисовать — это сделать фокус.
— А что значит — вилы? — поинтересовался Лебедев.
— Вилы, — сказал бригадир, — это тюрьма.
И добавил:
— Чему только их в университете обучают?!
— Не тюрьма, — радостно поправил его грузчик с бородой, — а вышка.
И затем добавил, почти ликуя:
— У него же там государственное хищение в особо крупных размерах!
Кто-то из грузчиков вставил:
— Скромнее надо быть. Расхищай, но знай меру... Мне лично так кажется...
Бригадир поднял руку. Затем обратился непосредственно ко мне:
— Техника простая. Наблюдай, как действуют старшие товарищи. Что называется, бери с коммунистов пример.
Мы выстроились цепочкой. Кавказец с шумом раздвинул двери пульмановского вагона. На платформу был откинут трап.
Двое залезли в пульман. Они подавали нам сбитые из реек ящики. В них были плотно уложены темно-синие гроздья.
На складе загорелась лампочка. Появилась кладовщица тетя Зина. В руках она держала пухлую тетрадь, заложенную карандашом. Голова ее была обмотана в жару тяжелой серой шалью. Дужки очков были связаны на затылке шпагатом.
Мы шли цепочкой. Ставили ящики на весы. Сооружали из них высокий штабель. Затем кладовщица фиксировала вес и говорила: «Можно уносить».
А дальше происходило вот что. Мы брали ящики с весов. Огибали подслеповатую тетю Зину. И затем снова клали ящики на весы. И снова обходили вокруг кладовщицы. Проделав это раза три или четыре, мы уносили ящики в дальний угол склада.
Не прошло и двадцати минут, как бригадир сказал:
— Две тонны есть...
Кавказец изредка заглядывал в дверной проем. Широко улыбаясь, он наблюдал за происходящим. Затем опять прогуливался вдоль стены, напевая:
Я подару вам хрызантему
И мою пэрвую любов...
Час спустя бригадир объявил:
— Кончай работу!
Мы вышли из холодильника. Бала раскрыл пачку «Казбека». Бригадир сказал ему:
— Восемь тонн нарисовано. А теперь поговорим о любви. Так сколько?
— Я же сказал — четыреста.
— Обижаешь, дорогой!
— Я сказал — четыреста.
— Ладно, — усмехнулся бригадир, — посмотрим. Там видно будет...
Затем он вдруг подошел ко мне. Посмотрел на меня и спрашивает:
— Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?
— Что такое? — не понял я.
— Сделай мне, — говорит, — такую любезность. Напомни содержание «Войны и мира». Буквально в двух словах.
Тут я вконец растерялся. Все кругом сумасшедшие. Какой-то непрекращающийся странный бред...
— В чем дело? — спрашиваю уже более резко. — Что такое?
Бригадир вдруг понизил голос:
— Доцент Мануйлов Виктор Андроникович жив еще?
— Жив, — отвечаю, — а что?
— А Макогоненко Георгий Пантелеймонович жив?
— Естественно.
— И Вялый Григорий Абрамович?
— Надеюсь.
— И профессор Серман?
— Да, а что?
— Я у него диплом защищал в шестьдесят