Девочки в огне - Робин Вассерман
«Лэйси, вернись».
«Вернись ко мне и заткни ее раз и навсегда».
Совершенно бессмысленно, вот только в этом и был весь смысл, ну конечно, конечно, в чем же еще, в чем, если не в этом, иначе почему все так вышло, иначе почему я здесь оказалась.
«Вернись».
– Я знаю, от чего она становится мокрой. Какой у нее вкус, Ханна. А ты знаешь? Нет, вряд ли. По тебе вижу. Что не знаешь. Что хочешь.
Если бы не скрипнула дверь. Если Лэйси, воняя табаком, не забралась в вагон. Если бы она не забрала у меня нож. Если бы Никки говорила дальше, нагромождая между нами гору омерзительных гадостей, я больше не выдержала бы, и нож отыскал бы дорогу к ее телу, животу, лицу, горлу, – куда угодно, лишь бы остановить поток лжи. Если бы мне пришлось решать самой, я остановила бы ее. И пролилась бы кровь.
Но появилась Лэйси – как раз вовремя; она удержала меня, шепотом спросила, почему я трясусь, потом прикрикнула на Никки: что ты творишь?
– А что еще мне оставалось? – ласково проговорила та. – Рада, что ты вернулась. У меня созрело еще одно небольшое признание. Может, начнем с того, что случилось с Крэйгом?
Лэйси. 1991
Он принес отцовское ружье. Нарядился Славным Парнем[67] и хотел выглядеть соответствующе. Ты ведь понимаешь, что нельзя целиком и полностью возлагать вину на меня, что именно Крэйг привел в действие чеховский закон ружья, а ведь этот парень считал Чехова персонажем «Звездного пути». (Тупой качок и тайный задрот – как тебе такое убийственное сочетание?) Ублюдок учил меня, что о покойниках плохо не говорят. Но если, предположим, кое-кто отправился на тот свет из-за собственной непроходимой тупости, а мы остались тут убирать за ним кровь и стирать отпечатки пальцев – я уж молчу, что пришлось застегивать ему ширинку, чтобы он не выглядел как извращенец, – то ему не стоит обижаться на небольшую посмертную критику.
Крэйг показал мне, как стрелять. Встал за спиной, обхватил мои руки своими, положил ладони на приклад поверх моих, и мы вдвоем подняли ствол. Он показал, как целиться, наведя дуло на пивную банку, которую мы поставили на пень, и я почувствовала, как он возбудился, когда мы нажимали на курок. Как думаешь, что его завело? Мое тело, прижатое к его телу, тяжесть ружья, предвкушение выстрела или ощущение могущества, потому что он умеет нечто такое, чего не умею я, благодаря чему я ненадолго стала марионеткой в его руках? «Оттяни, дыши, расслабься, внимание, давай! Жми! Давай!»
Вес. Весомость холодного металла. Осознание, что я могу наставить ствол на него, на любого из них, спустить курок и запросто стереть их с лица земли. Как тут не возбудиться?
Разумеется, я промазала. Даже с его помощью. Мы все слишком набрались, чтобы попасть в мишень, даже Крэйг, который упражнялся с семи лет, даже Никки, человек-пуля. Забавно, что только она отказалась притрагиваться к ружью.
Впрочем, ей нравилось смотреть, как мы стреляем.
Ей всегда нравилось смотреть.
Крэйг был прирожденным ревнивцем. Он непременно оказывался рядом, когда мы слишком погружались друг в друга, влезал между нами, каждой своей клеточкой взывая: «Посмотри на меня. Пожелай меня». В этом был весь Крэйг, с его одеколоном «Эгоист» и кривым передним зубом, – классический остолоп, близорукий и самоуверенный, но где-то глубоко, под толщей стероидных мышц, в крови или костном мозге, он, вероятно, сознавал правду. Он лишь придаток, Плюшевый Кролик Никки, а мы ждали, что он станет настоящим. Она терпела его, скучала с ним, не любила его, уже не любила. Если она это понимала, то и он, должно быть, понимал.
Порой он оставлял ее в покое и набрасывался на меня, как осьминог, хватая своими щупальцами, хотя мы оба не чувствовали желания. И, лапая меня, он обязательно косился на нее, надеясь, что ей станет больно. А когда она лишь подзадоривала его, он явно испытывал разочарование. Казалось бы, мечта любого парня: две девушки, один член, и все болеют за успех команды. Ему не разрешалось отказаться, сказать: слишком странно, слишком извращенно, слишком стремно для меня; сказать: я хочу только тебя – на заднем сиденье машины, или в пустой раздевалке, или даже, по особым случаям, в каком-нибудь вшивом мотеле в номере для новобрачных, снятом на час. Ему не разрешалось говорить: я не хочу приключений, я хочу обивку с крабиками и массажный матрац. И он подчинялся. Может, ему приходилось напиваться до тошноты или обкуриваться до умопомрачения, чтобы выдержать; может, он считал себя ущербным, может, мы заставили его считать себя ущербным, дразнили и отвешивали щелчки, когда он не мог возбудиться, придумывали дебильные игры и записывали на свой счет очки, когда вконец доводили его, подмешивали ему в выпивку снотворное, чтобы выгадать немного времени наедине, наслаждаясь зрелищем короля, свергнутого своими наложницами. А может, он и правда был ущербным, если задуматься?
Мне понравился звук выстрела. Понравилось, как он отдается в пальцах и как они саднят.
Позже.
Крэйг вырубился под деревом, и мы опять остались вдвоем, только я и Никки, «когда под небом вечер стихнет»[68] и прочая фигня. Мы лежали рядом. Я баюкала ружье на груди, спрашивая себя: если бы у Курта было ружье, любил бы он его с той же силой, как я люблю эту штуку. Забрать бы его домой, думала я. Сунуть под подушку, держаться за него, засыпая, видеть его во сне, где мы одни, где мы всемогущи, защищены и неприкасаемы. Я медленно ласкала ствол, будто это был Крэйг, чувствовала, как оно твердеет под моими прикосновениями, и смеялась, думая, что оно останется твердым навсегда. Оно доставляло куда меньше хлопот, чем человеческая плоть.
– Надо заменить мужиков ружьями, – сказала я Никки; было уже довольно поздно, мы были довольно пьяны, и мысль показалась нам довольно глубокой.
– С ружьями мы можем сами быть мужчинами, – отозвалась она и впервые прикоснулась к стволу, взяла его в ладони, будто точно знала, как с ним обращаться, прижала к промежности, и медленно подняла дуло к небу. – Бах!
Всю кашу заварила Никки. Помни об этом, даже если она никогда не вспомнит.
– Ты когда-нибудь думала, – спросила она, – каково это – иметь член?
– Однажды мне снилось, что у меня есть член. Сон был таким
