Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Только на первый взгляд работу сторожа можно счесть оскорбительной для значительного человека. Второй взгляд по заслугам оценивает ее неоспоримые преимущества, и хоть зарплату Толик положил в рублях, сумма эта значительно превышала заработок обычного инженера. Правда, когда Толик заявил, что "давно ищет сторожа и честного человека", Фридман несколько напрягся, но потом отпустил мышцы. Если история повторится, то, как учат мудрецы, она будет выглядеть фарсом. А если он пережил трагедию, то как‑нибудь переможет и фарс.
Кирпичная храмина о трех этажах стояла на совершенно голом, ни травинки, глиняном участке, обнесенном кирпичным же забором. Снега несколько облагородили усадьбу, в ней появилась брейгелевская суровость и изысканность. Когда Фридман переехал туда, сугробы доставали до окон.
Над внутренним убранством трудился калужский архитектор. Просторный холл загромождала лестница в два пролета, люстра, живопись — все как положено. По периметру дома лепились друг к другу маленькие, пустые комнаты, на подоконниках валялись дохлые мухи, вода из колодца, удобства — во дворе. Блага цивилизации были представлены электричеством и телевизором "Сони". Телевизор стоял в гостиной. Эта комната с камином и печью–голландкой, была полностью обставлена. Фридману она не понравилась, потому что чем‑то неуловимым, наверное скороспелостью, напоминала роковой офис друга Александрова. Однако именно в этой комнате Клим Леонидович и обосновался.
Утром вставал, топил печь, потом шел на колодец, потом к бабе Насте за молоком. Обзавелся собакой. Маленькую, черную, как уголек, трусливую и вздорную сучку по имени Ночка подсунула благодетельница баба Настя: "Возьми, хоть голос живой будешь слышать". Ночка подавала голос на любой незнакомый звук, кроме того она отвечала каждому лаю, даже если он возникал на другом конце деревни. Обалдевая от бесконечной Ночкиной брехни, Фридман гнал собаку на улицу, и тогда она скулила. Необычайно грустным, почти похоронным был мотив ее завываний.
Другим живым существом в доме был телевизор. В заснеженном безлюдье его голубое око приобретало особое значение. Фридман часто ловил себя на мысли, что он его боится. Конечно, концентрированный телевизионный мир куда страшнее, чем реальный, слишком много тебе разом показывают. "Боится", пожалуй, не точное слово. Этот яркий цветной мир был неприличен, Фридман словно не смотрел, а подсматривал за обнаженными телами и душами, которые занимались непотребством.
А может вырубить его на…. Но газет‑то нет. А тут каждый день тебе на блюдечке подносят очередное смачно пахнущее блюдо. Импичмент президентам — и ихнему и нашему. Ладно. Понять бы, за каким лядом Ельцин помчался в Иорданию на похороны короля Иордании Хусейна. Ну жить мы без Хусейна не можем! "Политический бомонд"… опять неприличное словосочетание. Скандал с главным прокурором. И эта фотография… а потом смятое, испуганное лицо Швыдкого, по чьей милости скуратовский срам выпустили в эфир. И главное, теперь спорят — было или не было, подлинная фотография или фикция. Это уже не важно, господа! Если вы подобное показываете через голубое окно, то все правда, и про вас — правда, и про него — тем более. А церковь, оказывается, ждет своих реформ, потому что христианство — единственное мировоззрение, которое признает, что на земле победит царство Антихриста. Признавай — не признавай, а что тут делать, если Он уже победил! Да и год на дворе странный. 1999–й… это же не год, а цена залежалого товара. Рублик скостили, чтоб покупатель не пожилился. А может, пора уже рвать тенета и вступать в борьбу? Не–ет. Товарищ Аристотель, друг закадычный, что говорит? А он говорит, что готов заниматься государственными делами и блюсти существующие законы, а по возможности даже законодательствовать на благо человечества, если только положение дел не окажется вконец безнадежным из‑за повальной испорченности народа. Отрешенность — вот смысл его жизни.
А может, это просто старость? Удивительно, как меняется человек в течение жизни. Мало того, что ухудшается зрение, исчезают зубы и распухают суставы. Это понятно. Но и характер меняется, более того, меняется сама сущность. В молодости он ощущал себя суперменом, ему все было под силу, а сейчас это кажется смешным. Это что же получается? В его шкуре проживали разные люди? Именно так. Кто‑то из умных говорил: никогда не стыдитесь переживаний своей юности. А он стыдился, совестно было, каким был дураком.
В одиночестве появляется возможность видеть. Например, живешь активно, бежишь по тайге, перепрыгнул через бревно и дальше… Ты этого бревна просто не увидел, оно забылось, потерялось, словно его и не было. А тут есть возможность остановиться, посмотреть. И оказывается, что это пихта старая, очень старая, но не сама завалилась, а срубили ее люди. А вот и кострище рядом. Кто эти люди, что они делали в этой глухомани? Тайга — это хорошо. Это свобода и надежда. Так и стоит перед глазами распадок, где потом нефть нашли.
Он теперь сам себе библиотека, картотека событий, расфасованных в памяти. Вынимай по вкусу сюжет и переживай заново. От иных прожитых сюжетов — слезами обольюсь, и это хорошо. Но можно ли так жить, вынимая из себя по кускам прожитое и поднося к свету, чтоб рассмотреть подробности? Да и жизнь ли это? Отрешенность — вот состояние человека, который живет сейчас в нем. И это хорошо.
Чтобы занять делом не только голову, но и руки, Фридман придумал себе занятие, стал плести корзины. Ивняк сыскался в сарае. Для каких нужд он был припасен, неизвестно, не сожгли этот хворост — на том спасибо. Но скоро выяснилось, что ивняк был пересушен. Первая корзина получилась как блин, комом. Но вторая — не стыдно летом за грибами пойти. Для второй корзины он не поленился сходить на реку, нарубить лозы, вымочить ее в кипятке. Так и жил… читал про Зенона и Феофраста из Эреста, плел корзины и переругивался с телеведущими:
— Не говорят — "у меня нет время". Есть время, но нет времени. Слышишь, идиот? Пламени, знамени, вымени, времени…
Его, фридмановское время, замерло. Оно не двигалось, не рождало новых ситуаций, оно тихо бродило, как прокисшее молоко в забытом пакете.
А потом судьба послала друга. Ну ладно, не друга, только приятеля — говоруна, "дачника" и пчеловода Родиона Романовича, и жизнь сразу обросла подробностями, случайными встречами, появился вкус к нехитрой и пряной деревенской интриге и долгим разговорам, которые, казалось, только здесь, под бесконечным небом и начищенными до блеска звездами и можно было вести. Познакомились за рубкой ивняка и сразу перешли на "ты".
Мирская профессия Родиона Романовича осталась для Фридмана за скобками. Где‑то он и на лесоповале побывал, и учительствовал,
