Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
Контора, которую все называли офис, выглядела очень прилично, мягкая мебель, обитая черной кожей, пальма какая‑то диковинная, из Италии привезли, компьютеры, принтеры, факсы. Контора занималась поставкой продовольствия с очень маленькой предоплатой. Заключат, например, договор, на поставку куриных ног, а предоплата всего двадцать процентов. Ног этих бушевских было до черта, рука устала договора подписывать. Был еще и левый товар — икра черная и красная, которую брали напрямую у браконьеров. Через месяц у Фридмана создалось впечатление, что не только продовольствие поставлял их офис. Не наркотики, упаси Бог, а какие‑то железки, наверное, краденые. Словом, фирма работала с размахом.
Зарплату платили исправно и продолжалась эта райская жизнь пять месяцев. А потом пришел в офис, там никого. Кресла на месте, пальма торчит в углу, и полное безлюдье. Полез в сейф. Там какие‑то бумаги, имена незнакомые и странный гриф в углу — БАМ. Какой такой — БАМ? Железнодорожный, что‑ли? Непохоже. Никакими–такими делами, связанными со строительством его офис не занимался. Запер сейф, ключ на шею и стал ждать.
Первый день было тихо, как в гробу, потом начались звонки по поводу поставок и денег. Фридман, как мог, отбрехивался, но в офис, наивная душа, ходил аккуратно, верил, что начальство вернется.
Среди звонивших одни попались особенно настырные. Устав трещать по телефону, они нанесли визит.
— Мужик, твоя подпись?
— Моя.
— Давай либо товар назад, либо деньги.
— Это вы про куриные ноги?
— Я тебе дам — ноги! Ты знал, что подписывал‑то? Вылезай, поехали.
— Куда?
— Поговорим.
— Так давайте здесь и поговорим.
— Там сподручнее.
Первый раз только избили. Ключ от сейфа, что на цепочке висел, с груди сорвали и назначили две недели сроку. А потом состоялся глобальный разговор на мостках за котельной. Ребятки были уже другие, но, видно, одна команда, те же бицепсы, тот же прикид. Здесь они уже знали про него всё, вплоть до паспортных данных. Бить не били, а только тыкали в шею дулом пистолета.
— Где бумаги?
— Какие бумаги?
— Ты нам голову‑то не дури.
— Вы про те, что в сейфе? Так они там и лежат.
— Нет там ничего.
— Значит в этот сейф кто‑то еще заглянул.
— Кто же это мог быть? И кто о них вообще знал?
— Понятия не имею. Я вообще куриными тушками занимался, а к поставкам на железной дороге никакого отношения не имел. Я про БАМ говорю.
— Ах, ты про БАМ? Об этом ты лучше забудь. — И опять: — кто бумаги взял? Сдается нам, что ты именно их и прихватил. Сознавайся, гад, с кем торговаться хочешь?
Пистолетом давили сильно, синяк потом месяц держался. И все мат–перемат, словом, хороший мужской разговор.
Вначале про почку Фридман не поверил. Шестидесятилетних не берут в доноры. Но Лидия Кондратьевна, у нее головка хорошо работала, сказала рассудительно:
— Очень даже берут. У некоторых в двадцать лет почка ни к черту, а ты здоровый. И потом, мы не знаем, кто их заказчик. Не исключено, что им твой возраст как раз подходит. Но не в этом дело. Понимаешь, эти люди не убийцы. Они — как ты и я. Они просто хотят получить назад свои деньги. Если бы им нужна была именно почка, они бы отловили десять человек и среди них нашли то, что им нужно.
— Какие ужасы ты говоришь!
Лидия только фыркнула, мол, обычный разговор, и тут же сочинила план. Он, Фридман, должен отсидеться где‑то месяца три–четыре, а она за это время попытается выяснить, кто эти люди. Она потребовала фамилии поставщиков. Фридман вспоминал с трудом, фамилий было много, и всё безликие, Петровы да Сидоровы. Про поставки на БАМ разговор быстро погас. Мало ли куда можно продукт поставлять. Лидия записывала и морщилась, информация нулевая. Понравилась ей только кличка одного из поставщиков — Дедок. Фридман запомнил ее в связи с каким‑то делом, а сейчас она наружу и выскочила.
— Это уже что‑то. В уголовном мире клички куда больше в ходу, чем имена.
— Тоже мне, знаток уголовного дела!
— Знаток не знаток, а связи имеем.
Словом, Лидия помогла дельным советом. И потом, когда думаешь не только о себе, голова лучше работает. В последние дни все его мысли были заняты дочерью, и уже лежа на верхней полке и прилежно рассматривая пробегающие мимо поля и перелески, он попытался заглянуть вперед — три месяца пройдет, а что дальше? И какого он, собственно, черта едет в Орел? Ну, друг, … Ну, старый друг… Сейчас, как все прочие, без работы, живет садовым участком. Зачем он будет вешать на шею Борьке Обросимову свою расхлюстанную судьбу? В Москве думалось, будет хоть на первое время где переночевать, потом осмотрюсь, сниму угол, найду работу… Но если Борька не может найти работу, то с чего он ее найдет? И чем он особенно хорош, этот город?
Для усталых нервов ему нужен не город, а деревенский дом на околице, молоко в крынке, сон на сеновале. И еще… в своем отчаянном положении он хочет слышать, как падают в траву переспелые яблоки и видеть, как, задевая за еловые верхушки, скатывается за горизонт солнце.
Не предупредив проводницу, он тихо сошел на полустанке, где задержали из‑за ремонтных работ поезд. И пошел, как в сказке, куда глаза глядят. И все случилось. Сыскалась в мире бабушка Настя, опрятная говорливая старуха. Несколько покосившийся дом ее стоял не на околице, а в середине тянувшейся вдоль высокого берега деревни. Фридман задержал взгляд на ее доме из‑за огромной, яркой рябины в палисаднике. Так и застыл с открытым ртом. Из‑за соседнего щелястого забора выглянула девочка — редкозубая, нос кнопкой, волосы — лен, словом, все, как надо.
— Кто в этом доме живет?
— Бабушка Настя с козой, — быстро ответила девочка, потом сморщилась, пропела: "Лохматый — пойди покакай, лысый — пойди пописай", — убежала.
— И пойду, — согласился лысый Фридман.
От добра добра не ищут, здесь и надо было жить. Большая часть домов в деревне уже была перекуплена городскими, и они трудолюбиво возводили на своих участках новые жилища. Бабушка Настя относилась к новостройкам скептически:
— Поменяли крестьянство на дачников. Сейчас городские здесь все застроят, разведут цветники. А кто будет пшеницу–картофель производить? Кто будет народ кормить? Европа?
Фридман вздыхал сочувственно. Бабушка Настя была бедна и стара. Каждый вечер она вспоминала о том, что смерть–околеванец
