Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне

— Мне все равно, — уныло повторяла Валентина Петровна, — вези меня куда хочешь.

Складнев опять пожимал плечами, разводил руками, показывал все умеренные знаки удивления, но не повышал голоса и не делал ничего некорректного. Валентина Петровна смотрела на него и вспоминала, что он всегда сдержан и вежлив, никогда ни на кого не кричит, не стукнет рукою, не хлопнет дверью, — ни при каких обстоятельствах не позволит себе выйти из себя. Серая, шершавая, липкая скука обволакивала душу молодой женщины. Она смотрела в окно и молчала.

Наконец, Складнев выбрал родильный приют доктора Асланбека. В городе этот приют очень хвалили. Это стоило недешево, но Складнев решил, что в важных обстоятельствах жизни не стоит жалеть денег.

Случилось то, что случается иногда и дома, и в специальных лечебницах. Валентина Петровна родила благополучно, новорожденный оказался крепким и здоровым мальчиком, и слабое подобие радости в первый раз за этот год отразилось на лице Валентины Петровны. Она чувствовала себя хорошо, но на третий день к вечеру температура внезапно поднялась, и через двое суток Валентина Петровна умерла.

Складнев был очень удивлен, — так неожиданно после таких благополучных родов! Он разговаривал с врачами и все добивался узнать, отчего именно умерла его жена, были ли какие-нибудь недостатки и оплошности ухода за больною? иная ли была причина? Никто ничего положительного сказать ему не мог. Говорили только, что это случается при наилучших условиях и при самом тщательном уходе, что есть какой-то процент, в который и попала Валентина Петровна.

Кончилась одна жизнь, началась другая. Жену надо было хоронить, ребенка воспитывать. Но как же его воспитывать?

— Я этого не знаю, — говорил Складнев, — я не привык к детям, ребенок будет мне мешать.

И решил отдать ребенка на воспитание, даже не взял его из лечебницы.

— Куда же мне с ним возиться! — говорил он доктору Асланбеку. — Вы, доктор, знаете, как это делается, я на вас вполне полагаюсь. Ребенка надо отдать в надежные руки, в приличную и порядочную семью, — надеюсь, что мне не придется платить за это слишком дорого.

Ребенка устроил, для жены купил хорошее место на кладбище при местном монастыре. Оказалось, что у Валентины Петровны было много друзей в городе. Многие шли за гробом, много людей было на кладбище. Над могилою Валентины Петровны говорили речи, — популярный в городе адвокат как представитель родителей учениц Валентины Петровны и учитель словесности, ее сослуживец. И тот, и другой в своих речах с большим сочувствием говорили о неутешном горе ее мужа. Сочувствие Складневу понравилось, но слова о неутешности показались ему неуместными. Какой-то укол самолюбию был в них. Он думал; что такие слова были бы уместны только в том случае, если бы умер он, а Валентина Петровна осталась. Неутешная вдова — понятно, неутешный вдовец — странно. Еще если бы они долго прожили вместе и он был бы стар и слаб, то, в крайнем случае, можно было бы принять эти слова. Теперь же это казалось Складневу цветами красноречия.

Девочки принесли много цветов. Они тоже смотрели на Складнева с сочувствием и с сожалением. Да и все кто был на кладбище сочувствовали Складневу и очень жалели его, — и эта атмосфера всеобщих сожалений все более и более раздражала Складнева.

Могилу засыпали, наскоро крест поставили, могильный холм исчез под многоцветною россыпью цветов. Стали расходиться. Друзья и знакомые окружили Складнева и стали его утешать. Складнев сказал:

— Я вам очень благодарен, господа, но поверьте, что я не нуждаюсь в утешениях. Конечно, я считаю, что мой брак с Валентиною Петровною был очень удачен и мы оба чувствовали себя очень хорошо, но отсюда до трагической неутешности — дистанция огромного размера.

Толпа вокруг Складнева начала редеть. Складнев, не замечая этого, продолжал разглагольствовать:

— Конечно, я очень жалею о той роковой случайности, которая унесла в могилу эту молодую жизнь и эту богато одаренную натуру. Не сомневаюсь, что если бы она осталась жива, то моя жизнь с нею в будущем была бы во всех отношениях приятна. Но в настоящий момент, считая своим долгом всегда быть искренним в выражении своих чувств, я должен сказать, что в применении к моему настоящему душевному состоянию выражение «неутешное горе» представляется мне чрезмерным преувеличением. Мы не так долго жили вместе с Валентиною Петровною, и потому я еще не успел настолько привыкнуть к ней, чтобы разрыв связанных с нею ассоциаций мог причинить мне значительные душевные страдания.

При этих его словах и те, кто еще оставался около него, отвернулись, заговорили громко, стали расходиться. Складнев досадливо пожимал плечами, он не привык, чтобы его не дослушивали. Сетьюловский взял его под руку и повел к выходу.

Жена адвоката Вереснева проводила его удивленными глазами и сказала стоявшему рядом с нею доктору Асланбеку:

— Я не знала, что он такой.

— Какой такой? — жизнерадостно улыбаясь, спросил Асланбек.

— Такой тупой, — сказала Вереснева.

— Ну зачем так резко! — возразил подошедший к ним адвокат Вереснев. — Не тупой, а просто уж слишком интеллигентный человек. Все разбираться во всем привык.

Отрава

Волнуясь сдержанно и прилично, Скрынин ходил взад и вперед по застекленной и уже утром жаркой веранде. Его волнение выражалось только в пожимании узких плеч, в иронических усмешках бледноватых губ, в преувеличенной томности негромкого голоса.

Елена сердитыми глазами смотрела на мужа и прижималась к спинке углового плетеного диванчика, словно ей было холодно. Ее темно-синие глаза казались почти черными, и брови были так нахмурены, что казались, и без того густые, вдвое гуще.

Они ссорились, как часто это бывало в последние два года. Повод к ссоре был ничтожен, и через пять минут неприятного разговора уже оба позабыли, из-за чего это началось. Муж был, как всегда, безукоризненно и отвратительно прав. Елена, по обыкновению, капризничала, и все слова ее были жалкими и неумными.

Скрынин спросил, уже не первый сегодня раз:

— Я не понимаю, чего же ты, Елена, наконец, хочешь!

Иронический взгляд, пожимание плеч вкривь, так что левое плечо становилось гораздо выше, презрительно-томный голос, — все, что уже давно почти до бешенства раздражало молодую женщину. Она судорожно уцепилась пальцами за локотники диванчика, так что они протяжно заскрипели.

С тихою злобою, едва удерживаясь от крика, Елена говорила:

— Что я хочу? О, вопрос очень умный, как все, что вы говорите.

— Не вижу никакой прелести в том, чтобы говорить глупости, — возразил Скрынин.

— По-вашему, я в этом вижу прелесть, — говорила Елена. — Ну да, я — глупая, глупая. Чего я хочу? От вас, от себя, от жизни, — чего хочу? Как же я могу это знать!

— Кто же другой за тебя это может знать? — иронически спросил Скрынин.

— Тот, кто спрашивает, — решительно отвечала Елена.

И глаза ее гневно засверкали, когда она говорила:

— Тот, кому я отдала зачем-то мою жизнь, какие-то права на меня. Даром отдала, чтобы он ничего не знал обо мне. А я что ж! Мечусь, как слепая бабочка. И что будет со мною, не знаю. Обколачиваюсь об тебя, как о каменный столб.

— Благодарю за лестное сравнение! — иронически кривя губы, сказал Скрынин. — Чрезвычайно образный способ выражения! Похожа на бабочку, нечего сказать!

Он окинул жену презрительным взором: едва одетая, растрепанная. Как вскочила с постели, кое-как набросила что-то на себя, кое-как подколола шпильками волосы, так и вышла сидеть сюда, где всякий вошедший в сад может увидеть ее. «Очень опустилась за последнее время, — думал Скрынин. — Совсем за собою не следит».

Скрынин прежде говорил об этом Елене. Теперь же он старался и не замечать всего этого беспорядка, чтобы не возникло лишних неприятностей. Доволен был уже и тем, что при гостях и в людях Елена подтягивалась.

Елена знала, что в эту минуту думает о ней муж. Презрительно и злобно смотрела на него. Он весь был в белой фланели, точь-в-точь одет, как на рисунке летнего выпуска английского журнала мужских мод.

Елена говорила:

— Не могу понять, где у меня были глаза, когда я выходила за вас замуж. Вы не живой человек, вы — ходячая и рассуждающая машина, вы — какой-то отвлеченный, надуманный кем-то интеллигент. Душно мне с вами, воздуху для моей души не хватает.

Елена засмеялась хрупким, слишком звонким смехом. Сделала над собою усилие, чтобы не смеяться, и продолжала:

— Все почему-то на память стихи приходят:

Душно в Киеве, как в скрыне.

Только киснет кровь…

И вдруг вскочила и закричала истерически:

— Вы, Николай Константинович, дождетесь того, что я вас убью, отравлю, зарежу!