Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Алексѣй Александровичъ сѣлъ къ столу, досталъ бумаги и хотѣлъ тотчасъ, такъ какъ оставалось еще два часа до обѣда, писать ей. Но что писать? Онъ всталъ, перекрестился и прочелъ[1324] «Отче нашъ». Опять сѣлъ и началъ: «Бывшій другъ и жена моя Анна», потомъ замаралъ. «Нѣтъ, изложу прямо, на черно дѣло». Онъ началъ:[1325] «Я желалъ и желаю однаго…» «Нѣтъ, не о себѣ. А изложить самую исторію дѣла». «Когда я въ первый разъ услыхалъ отъ васъ, – онъ поправилъ отъ тебя, – что отношенія наши прекращены»… «Да нѣтъ, что же излагать, она знаетъ все. Надо только сказать, что я рѣшилъ». Онъ замаралъ. «Положеніе это невозможно ни для тебя, ни для меня, ни для дѣтей». «Но какое же возможно?» подумалъ онъ. И вставъ, сталъ ходить.

Проводивъ княгиню Бетси до кареты и еще разъ поцѣловавъ ея ручку выше перчатки и навравъ ей такого неприличнаго вздора, что она уже не знала, сердиться ли ей или смѣяться, Степанъ Аркадьичъ вернулся въ спальню и засталъ Анну въ слезахъ. Но личность Степана Аркадьича, и на всѣхъ дѣйствовавшая, какъ миндальное масло, смягчающе и успокоительно, подѣйствовала успокоительно и на Анну. Она разсказала ему все и призналась въ томъ, что она меньше чѣмъ когда нибудь чувствуетъ себя въ силахъ переносить видъ мужа.

– Я слыхала, что женщины любятъ людей даже за ихъ пороки, но я ненавижу его за его добродѣтели. Я не могу жить съ нимъ. Его видъ физически дѣйствуетъ на меня, я выхожу изъ себя. Кончено, я погубила себя.

– Отчего же? – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, – я не вижу. По моему, ваше положеніе очень просто. Не сошлись характерами, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, недавно видѣвшій такое заглавіе гдѣ то на афишѣ; – надо прямо и ясно распутать положеніе. По моему, я вижу, нужно разводъ и больше ничего.

– Не говори, не говори, это ужасно бы было надѣяться.

– Напротивъ, надѣйся.

И, успокоивъ сестру, Степанъ Аркадьичъ пошелъ къ зятю.

Степанъ Аркадьичъ[1326] съ нѣкоторой степенностью, съ тѣмъ лицомъ, съ которымъ онъ садился на свое кресло въ томъ мѣстѣ, гдѣ служилъ, вошелъ въ кабинетъ Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ все еще ходилъ по комнатѣ.

– Я не мѣшаю тебѣ, Алексѣй?

Онъ сѣлъ покойно и досталъ папиросу.

– Нѣтъ. Тебѣ нужно что нибудь?

– Да, мнѣ нужно поговорить. Мнѣ или никому. Ты позволишь мнѣ говорить откровенно? И повѣрь, что я ни на той, ни на другой сторонѣ.

Алексѣй Александровичъ остановился.

– Говори.

– Алексѣй, ты согласись, что въ этомъ положенiи оставаться невозможно.

Алексѣй Александровичъ, не отвѣчая, быстрыми шагами подошелъ къ столу, взялъ письмо и показалъ шурину.

– Я хотѣлъ написать ей.

– А, ну такъ я очень радъ, что нахожу тебя подготовленнымъ; мое дѣло облегчается много. Ты согласенъ, что положеніе невозможно, такъ чтоже тебѣ мѣшаетъ разорвать его?[1327]

– Да то, что я не вижу, не вижу, – Алексѣй Александровичъ сдѣлалъ непривычный жестъ руками передъ глазами, – не вижу никакого возможнаго выхода.

– Отчего? – сказалъ, вставая и оживляясь, Степанъ Аркадьичъ. – Напротивъ, если ты хочешь разорвать отношенія съ женой или ты убѣдился въ томъ, что вы не можете сдѣлать взаимное счастье.

– Ну да, нѣтъ; но, положимъ, я на все согласенъ, я ничего не хочу.

– Тогда это очень просто, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ съ улыбкой твердой, спокойной, какъ бы недоумѣвая, что можетъ быть въ такомъ случаѣ непріятнаго. Напротивъ, ничего, кромѣ очень пріятнаго.

И красивая, добрая улыбка была такъ убѣдительна, что невольно Алексѣй Александровичъ, чувствуя свою слабость, подчинился ей и повѣрилъ, что это просто.

– Это очень просто, – повторилъ Степанъ Аркадьичъ и началъ излагать дѣло въ томъ смыслѣ, что по какимъ бы то ни было обстоятельствамъ супруги, нашедшіе, что жизнь для нихъ невозможна вмѣстѣ, должны развестись. Что при разводѣ есть только одно соображеніе: желаетъ ли одинъ изъ супруговъ вступить въ другой бракъ. Если нѣтъ…

– Ну, такъ чего же, – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, когда Алексѣй Александровичъ, сморщившись отъ волненія, проговорилъ, что, само собой разумѣется, онъ никогда не вступитъ и не желаетъ вступить въ другой бракъ.

– Ну, такъ въ чемъ же дѣло? <Какъ ни тяжело мнѣ, брату, говорить это, ты знаешь, что Анна имѣетъ привязанность, и эта привязанность и есть причина вашего разлада. Ну, что же ты хочешь? Чтобы она незаконно жила съ нимъ и дѣти..

Алексѣй Александровичъ перебилъ его, замахавъ отрицательно руками.>

Все то, что для Степана Аркадьича казалось такъ очень просто, тысячи тысячъ разъ обдуманно Алексѣемъ Александровичемъ, казалось ему нетолько не очень просто, нетолько не просто, нетолько не трудно, не очень трудно, а казалось вполнѣ невозможно.[1328] Не говоря о томъ, что разводъ, подробности котораго онъ зналъ, теперь былъ невозможенъ, потому что или она должна была принять на себя сознаніе прелюбодѣянія, что было противно прощенію, которое онъ далъ ей, или онъ самъ долженъ былъ принять на себя уличеніе въ фиктивномъ прелюбодѣяніи, чего онъ не могъ сдѣлать, вопервыхъ, потому, что чувство собственнаго достоинства не позволяло ему этаго, во вторыхъ, потому, что онъ не могъ смѣяться надъ церковнымъ учрежденіемъ брака и развода. Онъ все это обдумывалъ сотни разъ, но, не говоря ужъ объ этомъ, для него разводъ представлялся невозможнымъ по другимъ, еще болѣе важнымъ причинамъ.

Что будетъ съ сыномъ, если онъ разведется? Оставить его съ матерью было невозможно. Разведенная мать не будетъ имѣть семьи или будетъ имѣть незаконную семью, другихъ дѣтей. Что будетъ дѣлать этотъ законный пасынокъ между незаконными дѣтьми? Что онъ скажетъ отцу, когда выростетъ? И потомъ мысль о томъ, что сынъ его будетъ воспитанъ Вронскимъ, ужасала и возмущала его. Оставить сына у себя? Кто воспитаетъ его и замѣнитъ ему мать? И что ему сказать про уѣхавшую изъ дома мать? Допустить ли или прекратить сношенія между сыномъ и матерью? Алексѣй Александровичъ сотни разъ обдумывалъ это. И какъ ни невозможно ему казалось его теперешнее положеніе, будущее, при разводѣ, казалось еще болѣе невозможнымъ. Правда, при разводѣ его личное положеніе становилось легче – онъ не будетъ мучать ея, какъ теперь. Но другіе – сынъ, оба будутъ мучаться еще больше. Онъ чувствовалъ, что, согласившись на разводъ, онъ поступитъ эгоистично, и это больше всего останавливало его, но, кромѣ этаго всего, невозможнѣе всего казался разводъ Алексѣю Александровичу потому, что онъ, согласившись на разводъ, онъ губилъ Анну. Слово, сказанное Дарьей Александровной въ Москвѣ, о томъ, что онъ думаетъ о себѣ, рѣшаясь на разводъ, а не думаетъ о томъ, что этимъ онъ губитъ ее безвозвратно, – это слово запало ему въ душу. И онъ, посвоему связавъ это слово съ своимъ прощеніемъ и съ своимъ религіознымъ взглядомъ на жизнь, по своему понималъ его. Согласиться на разводъ, дать ей свободу – это что значило? Это значило отнять отъ нея послѣднюю опору на пути добра и ввергнуть ее въ погибель. Что будетъ? Она соединится съ нимъ незаконно, ибо преступной женѣ, по смыслу религіи, не можетъ быть законнаго брака, пока мужъ живъ, и она погибла, какъ думалъ Алексѣй Александровичъ. Черезъ годъ, два она сдѣлаетъ новую связь, ибо нѣтъ причины не сдѣлать. «Имѣю ли я, которому свыше поручена она, имѣю ли право бросить ее? Но что же дѣлать, что же дѣлать?» думалъ онъ, и, не вѣря ни одному слову Степана Аркадьича, на каждое слово имѣя тысячи опроверженій, онъ все таки слушалъ его, онъ всетаки ждалъ отъ него спасенія отъ того ужаснаго состоянія нерѣшительности и отъ еще болѣе ужаснаго внѣшняго положенія, которое, противно всѣмъ его разсужденіямъ, давило его стыдомъ.

– Теперь вопросъ только въ томъ, какъ, на какихъ условіяхъ ты согласишься. Она ничего не хочетъ смѣть просить, она все предоставляетъ твоему великодушію.[1329]

– Я ничего не знаю.

– То предоставь мнѣ, я все устрою. Но вопросъ, какъ сдѣлать разводъ. Ты ли возьмешь на себя?

– Это невозможно.

– Отчего же? Это одна формальность.

«Боже мой, Боже мой! За что! – подумалъ Алексѣй Александровичъ и тѣмъ же жестомъ, какимъ закрывалъ Удашевъ, закрылъ отъ стыда лицо руками. – Что дѣлать?»[1330]

– Неужели она хочетъ этаго? – сказалъ онъ.

– Ты взволнованъ, я понимаю. Но ты согласенъ? Да? То предоставь все мнѣ.

«И ударившему правую щеку подставь лѣвую и снимающему кафтанъ отдай рубашку», думалъ Алексѣй Александровичъ.

Въ серединѣ разсужденій онъ перебилъ Степана Аркадьича.

– Да, да, я беру на себя позоръ,[1331] отдаю даже сына.[1332] Но… не лучше ли[1333] оставить? – И онъ закрылъ лицо руками. – Впрочемъ, дѣлай что хочешь.

Алексѣй Александровичъ заплакалъ, и слезы его были не одни слезы горечи и стыда, но и слезы умиленія передъ своей высотой смиренія. Степанъ Аркадьичъ покачалъ головой, и сожалѣніе о немъ боролось съ улыбкой удовольствія успѣха. Онъ сказалъ: